До чего же мал и тесен город, в котором живем! Переходя Садовую, встречаем Введенского.
— Куда, друзья, держите путь?
Даниил объяснил, что ведет нас к поэту Клюеву. Александр оживился, сказал, что присоединяется к нам. Теперь шли вчетвером, попали в большой, будто в пригороде, зеленый двор. Александр бывал у Клюева чаще Хармса, потому его и направили на рекогносцировку. Вернулся немедленно, сказал:
— Николай Алексеевич просит к себе.
Входим и оказываемся не в комнате, не в кабинете широко известного горожанина, а в деревенской избе кулака-мироеда с дубовыми скамьями, коваными сундуками, киотами с теплящимися лампадами, замысловатыми райскими птицами и петухами, вышитыми на занавесях, скатертях, полотенцах.
Навстречу к нам шел степенный, благостный бородач в посконной рубахе, молитвенно сложив руки. На скамье у окна сидел паренек, стриженный «горшком», в такой же посконной рубахе.
Всех обцеловав, Клюев сказал:
— Сейчас, любезные мои, отрока в булочную снарядим, самоварчик поставим…
Отрок удалился.
— Я про тебя понаслышан, Миколушка, — обратился он к Заболоцкому, — ясен свет каков, розовенький да в теле. До чего хорош, Миколка! — И уже хотел обнять Николая, но тот сладкоголосого хозяина отстранил.
— Простите, Николай Алексеевич, — сказал Заболоцкий, — вы мой тезка, и скажу напрямик.
— Сказывай, Миколка, от тебя и терновый венец приму.
— Венца с собой не захватил, а что думаю, скажу, уговор — не сердитесь. На кой черт вам весь этот маскарад? Я ведь к поэту пришел, к своему коллеге, а попал не знаю куда, к балаганному деду. Вы же университет кончили, языки знаете, зачем же дурака валять…
Введенский и Хармс переглянулись.
— Прощай чаек, — шепнул мне Даниил.
Действительно, с хозяином произошло необыкновенное. Семидесятилетний дед превратился в средних лет человека (ему и было менее сорока) с колючим, холодным взглядом.
— Вы кого мне привели, Даниил Иваныч и Александр Иваныч? Дома я или в гостях? Волен я вести себя, как мне заблагорассудится?
От óканья и благости следа не осталось.
— Хочу — псалом спою, а захочу — французскую шансонетку. — И, сказав, продемонстрировал знание канкана.
Мы не дослушали, ближе-ближе к двери — и в коридор, смотрим, стоит в темноте отрок со связкой баранок.
— Чего же вы, граждане, наделали? Злобен он и мстителен. Уходите подобру-поздорову.
Мы задерживаться и не собирались, попробовали заглянуть к жившему по соседству художнику Мансурову — не застали, пытались навестить Малевича — не было в окнах света, и Введенский заторопился на очередной преферанс.
Жалею, что с вами связался, — сказал на прощанье Введенский, — теперь к нему не зайдешь[950].
Воспоминания Бахтерева грешат избыточной «литературностью» и неточностями, поэтому попытаемся поставить сообщаемые в них сведения в реальный временной контекст.
«Менее сорока» (как пишет Бахтерев) Клюеву, родившемуся в октябре 1884 года, было по крайней мере до октября 1924-го, но в это время Хармс с Клюевым еще точно не знакомы. С Бахтеревым Хармс и Введенский познакомились не ранее осени 1926 года. Заболоцкий с конца 1926-го находился на военной службе и, хотя имел возможность ежедневно возвращаться из казарм домой, ходил постоянно в военной форме, что не могли не отметить Бахтерев (и Клюев)[951]. Скорее всего, описанный Бахтеревым визит к Клюеву происходил в 1927 году[952].
Имеется также свидетельство Н. Н. Матвеева-Бодрого о неоднократном посещении Клюевым семьи Хармса:
Очень часто бывал у них Клюев. Жена Ивана Павловича
(отца Хармса И. П. Ювачева. — B.C.)
любила поговорить с ним. Клюев вел себя с ней скромником, говорил на божественные темы, держался благочестиво, но тут же, зайдя в комнату Дани, мог запустить таким матерком!..
[953]
Итак, очевидно, что по крайней мере с весны 1925-го по 1928 год Хармс и Клюев неоднократно встречались друг с другом в домашней обстановке, возможно, на литературных вечерах и даже планировали совместное выступление.
Что же сближало маститого и начинающего поэтов?
Начнем с того, что все посетители Хармса, с одной стороны, и ленинградского жилища Клюева — с другой, в своих последующих мемуарах сочли необходимым специально описать необычное внутреннее убранство комнат каждого из поэтов[954] — подобного сюжета, пожалуй, больше не найдем в мемуарах о ком-либо из тогдашних писателей. Заметим при этом следующее: в воспоминаниях о Хармсе, относящихся к событиям 1924–1926 годов, его комната как причудливый объект еще не фигурирует — она привлекает внимание тех, кто описывает последующий период его жизни. Выскажем предположение, что Хармс стал «выстраивать» свое жилище после того, как познакомился с по-своему диковинным устройством комнаты Клюева.
Ни один из множества мемуаристов, писавших о Хармсе, не обошел вниманием его «чудачества»: экстравагантную одежду и головные уборы, эпатирующее поведение на улице, в гостях и дома. Сопоставим это с тем, что справедливо отметил по поводу литературы о Клюеве К. Азадовский:
Клюев запоминался каждому, кто хоть раз его видел. Почти все мемуаристы, невольно повторяя друг друга, подчеркивают его внешность, одежду, манеру подавать себя[955].
«Чудачества Клюева», которые привлекали в поэте Хармса (как писал о том Г. Матвеев: см. выше), были сродни его собственным «чудачествам». Пристальное внимание Хармса именно к этой стороне поведения Клюева характеризуется его рассказом Н. В. Петрову о том, как Хармс однажды наблюдал появление Клюева в баре гостиницы «Европейская». Клюев пришел туда в армяке и валенках, чем вызвал неудовольствие официанта, не желавшего его обслуживать. Тогда Клюев подхватил вдруг проходившую мимо девицу и элегантно сделал с ней несколько па фокстрота. Хармса, по его словам, заворожило мгновенное превращение мужичка в подтянутого элегантного джентльмена[956].
И еще одно свойство Клюева безусловно привлекало в нем Хармса.
Д. Хармс говорил, что Клюев свободно читал по-немецки и в оригинале цитировал «Фауста» Гёте. Он был совсем не так прост, как это могло показаться при первой встрече[957].
О прекрасном знании немецкого языка и чтении Клюевым в подлинниках авторов, которых ценил и изучал также и Хармс: Гёте, немецких философов, в том числе Канта и Бёме, — вспоминают многие мемуаристы[958]. И здесь, как и в других случаях, Хармс не мог пройти мимо ситуации преображения простоватого по внешнему виду и манерам Клюева в начитанного и обладающего неординарными познаниями мыслителя: именно такой тип людей стал привлекать его внимание с 1927–1928 годов и из таких людей он составлял свою «коллекцию» «естественных мыслителей» — людей простоватых (если не диковинных) внешне, но обладающих экзотическими познаниями и склонных к философствованию.
По удивительному стечению обстоятельств Клюев появился в поле зрения Хармса незадолго до того, как творческие поиски начинающего поэта и его единомышленников по организованному тогда объединению «Левый фланг» вывели их к заинтересованному взгляду на народное творчество и, по ассоциации с ним, на творчество Клюева: «Сказки про Колобок есть и малоросс<ийские>, напоминают <стихо<творения> Клюева>»[959]. Поэтому уместно соотнесение стихотворений Хармса конца 1925 — начала 1926 года с произведениями Клюева[960].
