А потом мы наконец двинулись в путь – перед горой Череп свернем налево, затем протиснемся по краюшку каньона Канон, и отважно рванем через низину Шабашкин Суп.

В той самой низине я чуть ли не треть пути перся впереди вездехода, как бурлак на трогательной картине известного художника Репина. Впрочем, художник картину выдумал, а я видел настоящие фотки, как голландская бабка тащит парусник по каналу. Короче, бежал на мокроступах впереди брони и определял собственным телом, где тут есть дорога, а где – жадная меркурианская трясина.

Когда мы с Шабашкиного Супа выбрались, я быстренько прописался в кабине, и со словами «друзья познаются в еде» накинулся на праздничный стол: цыпленок табака в пилюлях и борщ-порошок. Но не успел такой сомнительный обед расщепиться в моем желудке, как нас попытался продырявить кумулятивным боеприпасом какой-то свинтус.

Я только успел крикнуть: "Мать его за ногу", а вот Шошана своим собачьим нюхом загодя учуяла готовящееся покушение, вернее заметила искусственность в естественном пейзаже. Она вовремя поставила вездеход на задние паучьи лапки, поэтому кумулятивный боеприпас просвистел под днищем. Оправившись, я застрочил по врагу из массивного бортового плазмобоя.

Среди дымных фонтанчиков – там пучки плазмы обжаривали камни – мелькнула зеркалящая поверхность какой-то машины и тут же исчезла. Когда корпус нашего вездехода из вздыбленного положения опустился на грунт, то выяснилось одно пренеприятное обстоятельство – выстрела было два. Второй вывел из строя приводы двух колес.

– Шоша, враг прячется в расселине. Небось, думает, что мы побоимся за ним туда сходить. Правильно думает, мы боимся. Да только если мы не снимем с его машины недостающие теперь приводы, то барахтаться нашему дружному экипажу осталось недолго. Так что я пойду пообщаюсь.

– Ты что, не доверяешь мне после всего? – как бы между прочим уточнила Шошана.

– Электроприводы умею демонтировать только я. Кроме того, если один вляпается в историю, то должен быть другой, который придет ему на выручку. Об этом во всех романах напачкано.

Грунт здесь был по-особому дерьмовый. Даже в мокроступах нога утопала чуть ли не по колено, создавая впечатление, что шагаешь по свежей овсяной каше. Раза три я плюхнулся в нее, вымазался, облип трухой, зато внешне почти слился с местностью. Наконец, добрался до расселины, а фактически до ущелья. Противоположный склон метрах в двадцати, хоть и бугристый он, ховаться там вездеходу негде. А все равно зуб даю на вырывание, что вражеский трактор где-то здесь. Ведь никто никуда по равнине не удирал.

И тут башка сварила идею. У ущелья есть дно. У всех ущелий оно имеется. Только здесь дно закидано многометровым слоем густой трухи. Сдается мне – совершив очередное преступление, злодеи ныряют на дно и ждут момента, когда можно снова.

Мой взгляд посвежел и я заметил яму на поверхности трухи – там будто великан по нужде присел. Я принялся аккуратно спускаться по склону. Тут из трухи, как раз в районе ямки, словно башка какого-то длинношеего монстра выбралась труба перископа и стала обводить окрестности пристальным взором. Играть в гляделки я побоялся и выбрал самый сомнительный вариант.

Я скатился по склону вниз. Вполне бесшабашно. Думал, что замаскируюсь, спрячусь с головой в рыхлятине, но не забуду уцепиться за твердую поверхность склона. Однако, едва погрузился в труху, как ноги перестали держаться на тверди и соскользнули с камня. Я понял, что склон тут загибается в противоположную от меня сторону, зона трухлявости уходит под него, а также вниз, причем неизвестно на какую глубину. Заодно скала стала крошиться под моими пальцами. Не успел я чего-либо предпринять и что-то особенно мудрое сообразить, как сорвался с загогулины скального выступа. И стал погружаться. Меня засасывало и вниз, и вбок, не встречая моего особого сопротивления. Наконец, я застрял в какой-то щели. Напоминающей ту скальную выемку, в которую древние закладывали уважаемые мумии больших начальников. Что и говорить, заживо погребен. Наверху скала, причем многометровая, сбоку дыра, через которую меня втолкнуло в щель, а за ней толстой слой трухи и пыли.

Приплыли – Шошане даже и не догадаться будет, куда меня утянуло. Впрочем, и знай она, где я похоронен, все равно выцарапать меня никаких возможностей не представится. А кислорода на два часа. А еды на двое суток. Но через пару суток я вряд ли захочу покушать.

Для начала лучше немного расслабиться, попробовать и в столь неприглядном месте улечься поудобнее, в позе трупа. Тьфу, опять труп. Лучше вспомнить кроватку в "Мамальфее". Четвертушка века ухнула в прорву, а я отлично ее помню. Она нам маму заменяла. В пять лет уже было достаточно поводов для нервотрепки, хватало кулачных поединков, а заляжешь в нее, скуля от синяков и... Мягкий мерцающий свет, воздух с меняющимися травяными ароматами, легкое дрожание постельки и голос ласковый, ласковый, с земным акцентом. "Спи, моя радость, усни..." и все такое. Мне с тех пор все голоса неласковыми кажутся.

На какое-то время дремота – очень сладкая дремота – чуть не поглотила меня. Но некий внутренний зуд (не спи, покойником станешь) удержал мое, с позволения сказать, сознание от усыпания. А потом внутри меня что-то зарезонировало с тихими колебаниям скалы. Я это не сразу понял. Вначале просто показалось, что по организму ползают стайки разнокалиберных, но все же мелких мурашек. Зудежно, щекотно.

Однако, немного погодя разобрался, что скала похожа на вибрирующий студень с ниточками пульсаций. А эти пульсы словно ниточки пробегают сквозь меня. Скала была куда живее, чем казалось на первый взгляд. В ней имелись всякие пульсации: и очень подвижные, готовые разорваться, и будто раздувающие ее, и похожие на мягкие переливы, и медленные вибрации долготерпения, которые как бы скрепляли камень, не давая ему стать трухой. Этим колебаниям стали отвечать и "подмахивать" мои полюса, которые, гудя вибрациями, все больше давали о себе знать. Я имел дело с иномирьем, миром, подстилающим нашему. Он был глубже молекул, атомов, субнуклонов. В этом иномирье, в какой-то глубине, я состоял из того же, что и скала. Мы были как муж и жена в каком-то смысле. (Только не посчитайте меня за тех извращенцев, которые вступают в законный брак с предметами, даже такими эстетически законченными как роботессы.)

И внезапно подтвердилась древняя мудрость: чтобы хорошо жить, надо уметь вертеться.

Я опять почувствовал себя человеком-юлой. Из полюсов моего тела вырвались вихри. Вихри расплывались все больше и немного погодя стали быстро плывущими клубами напряженного тумана.

Я ощутил соколебания со скалой, и, увы, – мне стыдно и я горжусь своей стыдобой – некий вид соития с ней... Если выберусь, подумал я, обязательно сделаю детскую надпись на камне: "Терентий + Скала = любовь да траханье". Она, как пылесос, ласково втянула меня, я распределился в ней, во всех ее внутренних и внешних изгибах. Что говорится, лучше нету того света.

Да, я мог уже сделать любовное признание. Скала была теперь для меня не тупой твердыней, а посекундно меняющей очертания зыбкой туманностью. Очень симпатичной туманностью с несколькими полюсами напряженности, которые так приятно щекотали меня со всех сторон. Однако в тумане нашего единения объявились совершенно посторонние малоприятные пульсации. Очень простенькие, почти механические. Кто их посмел источать?

Тонкие волокна моих пульсаций оплели чуждые вибрации. Я импульсивно устремился вдоль получившегося проводника, полетел как стрекоза на мерцающих крылышках. А в реальности, резво разгребая труху, пополз вглубь скальной трещины, в противоположную сторону от дыры, через которую я в нее попал.

Неприятные пульсации четко вели меня к соцветию пятен в туманности скалы, которые выделялись своей грубо жужжащей наэлектризованностью.

Потом зрение мое переключилось из мира полюсов и пульсаций в наш обычный-сермяжный. Опаньки! Я уже в пещере. Типа гараж. А в нем стоит байк-вездеход.