Язык — есть быт; не бывает быта правильного и неправого — быт изменяется, иногда неощутимо–медленно, иногда резко, стремительно. Перестройка языка свидетельствует не о «порче», а об огромной внутренней жизни, о новом сильном, пока еще беспомощно ищущем своего выражения. Старое ломается и гибнет. Мы видим развалины и оплакиваем минувшее великолепие, а за нашей спиной быть может вырастают новые дворцы. Пуристы любят говорить о языке, как о «душе» народа. Распад языка должны они признать умиранием души. Если же они продолжают верить в «живую душу» — к чему тогда весь жар негодования?
Язык живет, а жизнь — вне оценок. Когда горит дом. обитатели его не обдумывают, как правильнее крикнуть: «пожар!», «горим!» или «спасите!». Им важно только одно — чтобы их услышали. В сущности, всякий языковый факт есть такой призыв к услышанию. Мы выбираем самые целесообразные, самые экономные способы выражения. И — заметим эта выразительность не только порой не совпадает с правильностью, а часто обратно ей пропорциональна. Непринятым, неправильным оборотом можно сильнее возбудить внимание слушателя, чем плавным течением привычных периодов. Как ритм есть совокупность отступлений от метра, так и художественный стиль есть система уклонений и затруднений обыкновенной речи. Отсюда фигуры: — перелеты метафор, толчки анаколутов, тормозы перифраз, заикания эллипсов. Каждый творческий языковой акт — разрушение старой грамоты. Карамзин упраздняет Ломоносова. Пушкин — Карамзина, Достоевский — Пушкина.
И всегда находятся пуристы, взывающие о гибели языка. Надгробное слово русскому языку было произнесено Шишковым за десять лет до первых стихов Пушкина.
О «порче» словаря (т. е. введения варваризмов, неологизмов и т. д.) говорить не приходится. Лингвистами давно установлено, что от таких наводнений остается плодороднейший ил; — на нем расцветает национальный гений языка. А гнилое и мертвое сносится течением. Хорошие — полезные неологизмы войдут в язык украшением: их иноземного происхождения скоро и не узнаешь (ведь и такие слова, как лошадь, хозяин, молоко, плуг, меч и топор — тоже когда то были неологизмами), а плохие, — т. е. бесполезные и безобразные, и следа не оставят. Скорбел Шишков, что современники его переводят с французского: «il epousa son opinion» «он женился на его мнении» — и скорбел напрасно. Не пострадал язык от этих ублюдков, не пострадает и теперь — будем верить — ни от «пневматички», ни от «круассанов», ни от «метрошки».
Остается «порча» синтаксиса. Тут дело сложнее. Говоря о словах, мы можем сослаться на Даля, ну а в вопросах синтаксиса на кого сослаться? На великих писателей? Предприятие чрезвычайно опасное. Вот, говорят, безграмотные репортеры нам язык портят, узаконили вульгарные выражения: «извиняюсь» вместо «прошу меня извинить» (какая наглость: — провиниться и тут же себя самого извинить: извиняю–сь де!); «она выглядывает семнадцатилетней» (вместо: ей на вид 17 лет); «представляет из себя» (вместо: собой). Спешу помочь бедным репортерам: первые два примера взяты мною из Чехова, последний из Грибоедова.
Но как защищать безграмотные выражения, вроде «человек прежде всего делает вопрос» или «ощущать приятное впечатление»? Это сразу пахнет эмигрантской газетой в Америке. Как защищать? Единственно указанием на то, что первое из них принадлежит Гоголю («Театральный разъезд»), а второе — Достоевскому («Дневник писателя»).
Так относительны наши понятия о правильности. Заблуждение пуристов заключается в отождествлении правильности речи с ее красотой. Первая — строится на привычке, на том, что французы называют «usage», второе на личном вкусе. «Представляет собой», конечно, привычнее, чем «представляет себя», но что красивее? Это как кому нравится. Эстетика языка — сложная и глубокая проблема, о которой следует говорить особо.
«4 + 1»
В Берлине обнаружилась новая школа русской поэзии, состоящая из пяти человек. Для простоты называется она «4+1». Один сборник уже появился: другие восемь «печатаются» или «готовятся к печати».
К первой книжке «Мост на ветру» приложен манифест, в котором авторы объясняют особенности своего мировоззрения. Хотелось бы привести его целиком, но он длинен. Попытаемся передать общее впечатление. Предположим, что вы читаете Виктора Шкловского. Остро, образно, несомненно талантливо; живой ум, дерзость, насмешливость… а какая непочтительность!., хлопает вас по животу, как будто с вами на брудершафт пил, в интимности пускается: прочтете его статью об искусстве и уж знаете, какого цвета у него брюки и как зовут его жену. Бесцеремонный молодой человек. но талантливый. Все ему прощается, с ним не скучно. 1ак вот автор манифеста (Бронислав Сосинский) вроде Шкловского. Конечно, сходство не полное, мы не собираемся умалять ничьей индивидуальности. Отметим существенные между ними различия. Шкловский несомненно талантлив (Kraftgenie), а Сосинский нет. У Шкловского оригинальные мысли, у Сосинского мыслей нет, ну и так далее.
Новоявленная школа училась у Шкловского:
«Наш учитель в шахматы, Виктор Шкловский, указал нам на гениальный ход коня. Мы ходим боком». «Ход коня» — о сборник статей В. Шкловского о театре, литературе и советских нравах.
Там сказано: «Книга называется ход коня. Конь ходит боком, вот так (приложено изображение шахматной доски). Много причин странности хода коня и главная из них — условность искусства».
А ученики и вправду заходили боком получился манифест «Улыбка на затылке». Должно быть Шкловскому невесело будет читать.
«Часы наши мы заводили, как все, большим и указательным пальцем и конечно, правой руки». «Боком ползти легко, ходить трудно. Если не так трудно, то во всяком случае глупо заводить часы двумя мизинцами. Вот отчего мы создаем сборник «4+1».
Понятно, отчего они издают сборник. Отчего ходят боком, хоть и трудно. Заводят часы, «как и все» и поэтому издают сборники. Вполне естественно.
У Шкловского образ есть прием «остранения» мысли; он ошеломляет: падает как кирпич на голову. Но вы отгадываете его мысль: каждый образ выразителен. Статьи называются: «Самоваром по гвоздям». «Рыбу ножом», «Я и мое пальто». «Тысяча сельдей». Можно находить эту манеру крикливой, безвкусной, но она оправдана мыслью; цирковая манера, но цирк Шкловского — первоклассный.
А у учеников прием превратился в трюк; ходят боком, как велел учитель, а почему боком — неизвестно.
Шкловский ввел в книгу рекламу — побочней бы, да позабористей: «Жилеткой улыбаться можно, но нельзя ее изо дня в день носить под пиджаком»… «Я улыбаюсь потому, что явление искусства на нашей земле, этот парадокс Бога, трагично».
И далее о том, что все они люди военные, что в них «все безумие, стихийное войны и революции», что «из тридцати букв азбуки у них осталось только девять: революция». Опять жалко Шкловского: ученики его книги не дочитали, у него ведь ясно сказано: «Наиболее тяжелой ошибкой современных писателей об искусстве я считаю то уравнение между социальной революцией и революцией форм искусства, которое сейчас они доказывают».
А следовательно нам безразлично, что «ваши руки обгорели о нагретую сталь винтовки» и что «динамит выел вам глаза». Хотя вы и поэты революционного времени, но никакой поэтической революции вы не делаете и стихи ваши, несмотря на мировой пожар — серенькие и скучненькие.
Виноват Шкловский — обучил неуважению к слову, развратил «писателя». Со своей свободой он знает, что делать, он может себе позволить — талантливый! — а У других выходит одно бесчинство.
Стихи же поэтов Андреева, Венуса, Либермана и Присмановой. — смесь Пастернака, Есенина, Маяковского. Много железобетона, несгораемых двигателей и синтаксически — «сдвигов». Пастернака я люблю, но «пастерначьи» стихи невыносимы. Ему подражать нельзя: сколько аллитераций ни напустишь, все равно ничего не получится. Посудите сами:
— Было холодно — и — пели пули,
Пули в поле (голова в огне)
И в промерзлое дуло дули