Они поселились в доме на Багговутовской, что на Лукьяновском участке.

Аделаида Кузьминична порой брала Павла на большевистские встречи, но чаще ходила по делам сама, все более на вечер глядя.

Иногда гуляли просто так: ходили в Кадетскую рощу, бродили по Подолу, заходили в синематограф. Порой целовались скорей из приличий по отношению друг к другу, нежели из желания.

Павел понимал, что слишком многим обязан этой женщине, и старался ее не обидеть, сделать приятное. Да и ничего неприятного в этом Павел не чувствовал. Скорее наоборот.

Аделаиду Кузьминичну терзали иные мысли: Ее спутник молод, почти мальчик. Годится ей если не в сыновья, то в племянники уж точно. А она его соблазнила, воспользовалась неопытностью…

Впрочем, чувства не мешали Аделаиде приглядываться к спутнику внимательнее: кто же он таков?.. Из-за простого беглеца с каторги прислали сыщиков из Санкт-Петербурга?.. Да нет, быть такого не может: за всеми так гоняться – столица опустеет.

Она пыталась его разговорить:

– Что-то в вас все же есть… – произносила Аделаида, намекая на погоню к товарному поезду и на выстрелы.

Пашка краснел и улыбался:

– Выходит, что-то есть…

Впрочем, подразумевал, что его спасительница имеет в виду нечто интимное, может быть даже ночное.

– Экий вы скрытный, Павел Трофимович,– говорила Аделаида Кузьминична и грозила ему пальчиком

Пашка краснел еще более.

Никто ранее так Павла не называл. Отца своего он никогда не видел. Да и мать, собственно говоря, никакого Трофима не знала. Просто назвала так сына: как некоторые дают имя – она дала и отчество.

А что? Отчество ничем не хуже иных. Лучше уж таковым именоваться, чем по имени той сволочи…

Сам же Павел ей ничего не рассказывал: по совету Поляка пытался все забыть, уверить себя, что было это в страшном сне. Но как раз во сне все возвращалось: вот он опять копает яму: могилу будто для инопланетянина… Но инопланетяне уже лежат в яме… Значит это могила для него самого… Потом – побег медленный, словно он движется в киселе или в патоке. Вот побег обнаружен, вот солдат вскидывает винтовку прицелом к щеке – патока его совершенно не касается. Выстрел, пуля пролетает полсотни сажень. Сон столь реален, что если Пашку убью там, он умрет и в этом мире. Но за мгновение до того, как пуля войдет в его тело, Павел просыпается от своего крика.

– Тише Пашенька, тише… Это только сон… – успокаивала Аделаида Кузьминична.

На ночное время Павел Трофимович превращался в Пашеньку.

– Что снилось?.. – продолжала женщина. – Каторга?

– Да… Не хочу вспоминать…

Утром снова шли гулять.

Вокруг шел небольшой дождик и листопад.

Ночью ударил первый мороз той зимы, и теперь достаточно было небольшого дуновения ветра, чтоб с веток начинала сыпаться лавина листьев.

Гуляя по аллеям, о чем-то говорили. Роща была пуста по причине буднего, рабочего дня. И, раз, поддавшись нахлынувшим чувствам радости, Павел подхватывал женщину на руки, кружил среди листопада.

Аделаида радостно смеялась. В голове у нее пронеслось: кажется, никогда в жизни она не была столь счастлива. И не потому, что счастье ее ныне столь высоко, а просто раньше выпадало еще менее. Были в ее жизни лишь какие-то мужчины без определенного возраста, бородатые, для которых личное было совсем неважным. А этот мальчик – он еще не утерял чувственность, естественность… Он будто кого-то убил, но, кажется, в честной перестрелке.

– Ах, Павел Трофимович! – смеялась она, оказавшись на ногах. – Что же вы со мной такое делаете? Наверное, же можете найти себе молодую и красивую.

– Зачем мне красавица? – отвечал Павел. – Мне и тебя достаточно…

Но даже эта необдуманная глупость не злила Аделаиду. Та понимала, что отнюдь не столь красива, молода. А то, что кавалер столь неумел… Что с того? Зато его можно обучить в соответствии со своими прихотями…

А в конце ноября в Киеве стало зимно и скучно, и Аделаида Кузьминична велела снова собираться.

Купила билеты, но куда – Павлу не сказала, не то из соображений конспирации, не то по забывчивости. Ехали в пульмановском мягком вагоне сначала на запад, потом в Ровно пересели в поезд поплоше. Теперь они повернули на юг.

Этому изменению направления Павел был несказанно рад – ведь далее на запад лежало царство Польское, откуда был родом безымянный галантерейный контрабандист. Верно, сейчас его ищут где-то в Польше, но где?.. Он что-то говорил про какую-то икону… Только что именно – Павел забыл.

Полиция ведь все равно знает, откуда галантерейщик – сыщики направлены по следу. И пусть контрабандист не имел никакого желания возвращаться в старые места, но Павел вынужден отныне избегать всего польского – а то ведь искали одного, а найдут другого.

Всякое бывает.

На этом поезде доехали до какой-то станции недалеко от австро-венгерской границы. Железнодорожная ветка тут заканчивалась тупиком: рельсы уходили в насыпанный холмик, из которого возвышался железнодорожный крест: две стойки, перечеркнутые горизонтальной перекладиной.

За холмиком, впрочем, имелся семафор, и даже открытый – верно станционный смотритель был большим шутником и человеком рисковым. Ведь какой-то машинист мог и не успеть остановить состав до того, как кончатся рельсы.

Впрочем семафор безбожно лгал: далее свободной дороги не было. Далее была граница, охраняемая с обеих сторон.

Аделаида Кузьминична еще в Киеве выправила Павлу не слишком фальшивые документы, но они бы сгодились где-то в Воронеже или под Оренбургом, но для пересечения границы законным способом – их явно не хватало.

Оставался способ незаконный.

Узнав об этом, Павел испугался: он помнил, чем переход границы закончился для галантерейщика.

На ночлег остановились на съемной квартире и ближе к полуночи в их двери постучали, поскреблись. В квартире появился скользкий типус, который представился Мордехаем Блинчиковым, для друзей, впрочем, можно просто Мордка.

Павел ни на секунду не усомнился в том, что полуночный гость назвался своим истинным именем: ни одно другое ему более не подходило.

Мордка Блинчиков кого-то напоминал, не то из прошлого, не то из будущего…

– Я таки слышал, что вы имеете ко мне дело, – говорил Мордка.

Это было тем страннее, что с момента отъезда из Киева Аделаида от Павла отлучалась только в место, в которое даже цари ходят без охраны. И будто никому при бывшем анархисте не говорила, что имеет дело к Блинчикову.

Но Мордку это не смущало:

– Завтра вечером я таки буду рвать нитку. Ночь светлая, грязь замерзла. Снега пока нет и это хорошо. А как снег выпадет – так и слепой шлимазл нас выследит. Гешефта нет, а риск большой, так что до весны вас никто более не поведет. Ну, так как?

Аделаида кивнула:

– Таки да…

Было почти полнолунье, но луну то и дело накрывали рваные тучи. Лес ночью казался неприступной стеной, но Мордка легко находил дорогу.

В путь собралось много людей, желающих покинуть Россию – полдюжины, почти караван. Каждому Блинчиков раздал заплечную сумку с чем-то контрабандным, но сам предусмотрительно шел налегке.

В вершинах телеграфно стучали ветви деревьев. С неба падал тонкий снежок. Павел вспомнил день вчерашний: прошлой ночью тоже шел снег, но день был солнечный и снег растаял еще до обеда. Павел думал: каков смысл в снеге, если он растает к утру?.. Но снегу было плевать на смысл. Он просто шел.

Шли и беглецы. В лесу было тихо. Настолько тихо, что было слышно не то, что шаги, но и биение сердец. Несколько часов Павел ежеминутно опасался окрика, выстрела. Но нет. Где-то далеко прокричал сыч, еще более далеко дал гудок паровоз. Причем гудел он будто впереди.

Когда луна скатилась к горизонту, угрожая погрузить все в пучину темноты, Павел собрал силы и догнал Мордку, резво идущего налегке.

Спросил:

– А где же граница?..