– Не помню. Не помню…

– Что с ним? – спросил комбат у присутствующего очкарика.

– Может быть – потеря памяти. Амнезия, – ответил тот.

– Гхм… Любопытственно. И когда он вспомнит?

– Может – сегодня же. Может – никогда.

Комбат задумался, но ненадолго.

– Отправить в штаб к генералу Духонину! – распорядился он. – Никакого толку с него. Не буду я ждать, пока он что-то вспомнит. Ты уж прости, только прямо сейчас мы тебя не расстреляем. Ночь на дворе, а вести к проруби далеко. Пристрелить тебя у порога – так ведь волки расплодились без меры, к чему их сюдой приваживать. Живи до утра – так и быть, ну а далее – прости-прощай.

Очкарик вздрогнул: Николая Николаевича Духонина убили еще в семнадцатом году. И, ежели у него имелся штаб, то где-то там, на небесах…

– Петя… Петруша… Это неправильно… – забормотал очкарик. – Он же ничего не помнит. Он новый, чистый человек. Tabula rasa. Чистая доска! А ты его – расстрелять!

– Любопытственный случай, очень любопытственный. – согласился комбат. – С одной стороны – он беляк, враг, контра. С другой – не помнит ни хрена. Можно ведь было его оставить в живых, перековать в сознательного члена советского общества. Да вот беда, что будет, коли он лет через пяток вспомнит, что он белая кровь, золотопогонник?

И комбат дал знак, означающий, что Андрей ему боле не интересен.

Данилина вывели, препроводили в соседнюю хату, в которой отдыхали красноармейцы. Втолкнули в комнату маленькую, без окон. В ней имелся шкаф и скрипучая железная кровать. За толстой дверью шумно отдыхали красноармейцы. Через широкую щель под дверью проникал свет и густой махорочный дым, а также ругань.

Судя по фразам играли в карты, в «шестьдесят шесть».

Андрей осмотрел комнатушку, пытаясь рассмотреть путь к побегу – такового не имелось. Открыл шкаф – он был совершенно пустым, за исключением густого лавандового запаха.

Заглянул и за шкаф. В уголке, между ним и стеной висела иконка, совсем маленькая листовушка в пядь высотой. С нее через щель на мир печально глядел Спаситель.

Верно, когда начались большевистские безобразия, угол заставили шкафом, да об образе забыли.

В последнее время Андрею было все тяжелее верить в Бога. Похоже, он не то что отвернулся от России, но и за себя и своих слуг постоять не мог. И у иконы был, наверное, один путь – к дровам, в небытие.

Как, кстати и у Данилина.

И поэтому Андрей подмигнул Христу.

– Что, тяжко ноне? – спросил он у святого лика.

Тот был безмолвен, улыбаясь по-прежнему печально.

– Ну что с тобой делать?..

Данилин задумался: и, правда что? Впереди его ждала пуля да яма. Только бросать Христа здесь, среди чужих ему людей тоже не хотелось.

И сняв образок со стены, Андрей спрятал его под рубашку.

– Говоришь, как у Христа за пазухой? – спросил он кого-то.

И прилег на лавку у стены.

В ночь перед расстрелом спалось донельзя крепко.

Утром Андрея растолкали ни свет ни заря:

– Эй, контра… Просыпайся что ли…

Андрей потер глаза: что такое? Ах да… Сейчас его расстреливать поведут. Отчего-то не было ни злости, ни желания бороться. Была только апатия, сонливость, и нежелание покидать теплую хату.

Перед ним стояло трое. Двое совсем молодых солдат, почти детей, и третий – их командир. Тот был, пожалуй, лет тридцати, с небогатой бороденкой. В голове у Андрея промелькнуло, что так должен выглядеть какой-то поп-расстрига.

– Дал бы я тебе поспать, да вот времени нет вовсе! – сообщил старший. – Давай-ка я тебя быстренько шлепну, а ты уж на том свете не отоспишься.

Андрея вывели из дома и повели за околицу, к реке. Вели в одной рубашке, галифе и сапогах. С реки только раз дунул ветер и пробрал до косточек.

– Сапоги у него ладные… – бормотал один из молодых. – Я их себе возьму. Нечто так можно: беляк в сапогах, а я – в обмотках…

И косился в сторону командира: нет ли у того иного мнения насчет сапог. Но тот, похоже, думал о совершенно ином.

– Эй, господин полковник, погляди как кругом хорошо-то! – болтал бородатый. – Птички-то поют, солнышко светит. Плирода, просторы вокруг! А воздух тут, воздух! У нас на заводе такого воздуха и днем с огнем не сыщешь! Это ж какими дураком надоть быть, чтоб сегодня сдохнут. А ты, выходит, сдохнешь сегодня! Ну, туда тебе и дорога! Мы землицу от таких как ты почистим, да и ладненько… Заживем вольготно, а тебя в прорубь, рыбам на корм. А весной я ту рыбу поймаю, да съем!

И солдат густо засмеялся, довольный своей шутке.

– Не грусти, друг души моей, – улыбнулся зло Андрей. – День придет, и тебя в поле выведут.

Андрей смотрел будто в воду: его истязателя, дослужившегося все по той же палаческой линии до немалых чинов расстреляли еще при более лютом холоде, на Секирной горе, что на Большом Соловецком острове. И пред тем как горячая пуля пробила череп, тот вспомнил реку, холод, Андрея и его слова. Впрочем, до тех времен должно было пройти целых двадцать лет – почти вечность.

До полыньи было уже недалече. Она зияла как окно в иной, подводный мир. Ее поверхность затягивал легкий ледок, чем-то похожий на рафинад.

Рядом были иные проруби, совсем маленькие, прорубленные, видимо, пешней. Сюда приходили из села удить рыбу. Место было хорошее, прикормленное телами убитых. Только ловить прямо из расстрельной проруби было как-то зазорно. Поэтому крестьяне шли на некую сделку с совестью – отступали от большой полыньи сколько считали нужным.

Как раз такое затянувшееся отверстие во льду оказалось под Андреем. Он поставил ногу – лед тихонечко треснул, появилась едва заметная трещинка. Шевельнулась за поясом иконка, уколола бедро, будто напомнила: ты не забыл обо мне?.. Этот укол пробудил Андрея.

Подумалось: а какая разница. Он скоро все равно будет подо льдом. Что он теряет? Сравнительно безболезненную смерть? Зато его палачи лишатся возможности убить безоружного. Он уйдет из мира сам, по своей воле.

– Эй! – заторопил замешкавшегося Андрея, старший. – Передвигай-то кацпаетками! Уже скоро все закончится.

Но все закончилось еще скорей, чем думал красноармеец. И уж точно – совсем не так, как ожидалось.

Андрей прыгнул на месте, как можно выше, поджав ноги к груди, и словно бомба рухнул вниз. И исчез с глаз, провалился под лед.

Некоторое время его еще было видно через мутный лед.

– Стреляй по нему, стреляй! – кричал один. – Уйдет ведь!

И красноармейцы из винтовок садили себе под ноги, пули дырявили толщу льда, выбивали из-под него фонтанчики воды и пара. Но пули никакого вреда причинить Андрею не могли. Солдаты из-за преломления давали неверное упреждение, а пули, попав в воду быстро останавливались и тонули словно камень. Андрей уходил все глубже, его уже трудно было рассмотреть сквозь мутную речную воду. И вот, наконец, исчез.

– Да полно стрелять! – крикнул командир. – Только патроны переводите! Утоп он, утоп! От косой не уйдет… Айда до хаты, братушки!

И солдаты заспешили прочь. Лишь молодой раз оглянулся, на белую пустыню, ожидая увидеть хоть что-то, а желательно – те самые, примеченные сапоги.

Но было пусто.

Стиснутая между дном и льдом, река неслась быстро. Андрей кувыркнулся в воде, сбросил сапоги – те снялись на удивление легко вместе с портянками. Последние долго плыли за Данилиным словно диковинные плоские змеи.

Над ними мелькали подошвы преследователей, порой лед пробивался пулями. Но скоро, очень скоро и это прекратилось.

Под водой было тихо и покойно….

Ткань рубахи и галифе облегали тело и совсем не стесняли плавания.

Но беда была в ином – вода была холодной, мышцы сводило, они старались ужаться до минимального размера. Кислород быстро выгорал в легких, мышцы ломило, они плохо слушались. В глазах темнело.

Река, сделав поворот, еще более набирала скорость в сузившемся русле. Впереди было темно, словно вода впадала в ад…