И каждый вечер самому тебе думается, что жизни не так уже много отпущено человеку, не успеешь оглянуться, а нет ее уже. Жизнь, как заря, прекрасна и печальна, к тому или к другому подкрадутся скоро сумерки с их тишиной и спокойствием, и он уже это чувствует. Но вот наступит утро, поднимется удивительный и прозрачный рассвет. Чистый в своей непорочности рассвет окрылит и воспоет землю и всякую жизнь на ней. И тогда ты снова почувствуешь себя так, словно и не жил еще всерьез, словно ты только родился и все еще только начинается.

Пока не взошло солнце, не проснулся ветер, озеро гладко наливает блистательную ширь своих вод лазурью. Так и хочется спуститься к воде, поднести снизу, из глубины, вытянутые чуть растопыренной горсткой пальцы под эту гладь и бережно поднять ее в небо. Поднять вместе с дальней лодкой рыбака, вместе с облетевшими с берега желтыми листьями, вместе с младенчески робкими стайками тумана в заливах. Поднять и держать там, высоко в небе, под рассветной луной, высокой и голубовато-снежной.

И тогда станет видна вся глубина. Оплывшие подводные валуны, большие и малые. Коряги, увешанные бахромой светящихся водорослей. Станут видны все кристальные и сильные ключи, что бьют и наполняют жизнью озеро. Будет видна вдалеке и та русалка, что как-то ночью подлетела к моему крыльцу на тройке. Она сидит на голубой, на прозрачной коряге и вышивает вдоль зеленого валуна золотые тонкие узоры серебряной иглой. И на длинной тоненькой цепочке ходит вокруг нее ученый сом с зелеными усами.

А ключи! Ключи горят и дышат, от их дыхания повсюду расходится молодой и звучный аромат силы, словно пахнет дубом и ландышами, кленом и ночными фиалками. Оттуда, из глубины, бьют струи, нет, не струи — оттуда стаями тянутся птицы, голуби и лебеди, соколы и ласточки… И стаями они уходят в небо. И вот уже не птицы, а величественные корабли, серебряные тонкие машины уходят в небеса и дальше, в бесконечные просторы океанов, к звездам, в необозримые просторы Вселенной…

И песни слышатся оттуда. И разлетаются песни по земле.

Так до рассвета нужно не замешкаться, нужно все успеть поставить на место. Пусть опять туманы да лодки плывут не в небе, а среди берегов. Ведь людям нужно напоить лошадь, зачерпнуть ведро воды, прополоскать белье. Да и детишкам необходимо в утреннем озере плясать, бить по воде ладонями и хохотать на все леса и озера среди вод Глубокого.

Тогда нагрянула страшная и молчаливая осень. Деревья повисли над туманами, туманы потопили озеро и берега. Туманы текли обесцвеченно и казались ядовитыми. Деревья больше не были похожи на деревья, они походили на животных с ободранной кожей. В те дни я тоскливо замечал повсюду, как нелепы становятся порою деревья, потерявшие листву. Это — как люди, потерявшие зрение. Такая нагрянула в прошлом году страшная осень к берегам нашего озера.

Оттуда, со стороны еловой аллеи, село казалось вымершим, В ранних ноябрьских сумерках село притихло, как табор перед дальней дорогой, как войско перед битвой, как страшное горе перед последним шагом через порог человеческой судьбы. Горе стояло здесь, у всех на глазах, и занесло свою тяжелую руку над простенькой дверью одноэтажного кирпичного домика, что над озером за почтой. С убитым взглядом ходила по дому и кипятила сверкающие шприцы немолодая растерянная и в то же время опустошенно подтянутая жена Виктора Васильевича. Напряженно ходил по комнатам приехавший издали сын Анатолий.

А сам директор совхоза Васильев катастрофически худел с каждым днем, огненно метался по высокой постели.

И на его мощном грубоватом лице уже лежал тот страшный отпечаток смерти, который заставляет человека отвести взгляд в сторону или опустить глаза, потому что видеть такое человеческому сердцу непосильно.

Когда взойдет луна, какая-то серебряная рыба вдруг поднимет голову из глубины нашего озера. Так она узрит луну, томительным взглядом блеснет она во все стороны.

Потом она подпрыгнет и поплывет, как радуга, над озером, неторопливо изгибаясь и переворачиваясь в воздухе. Она так будет плыть, не отрывая взгляда от луны, от звезд, сквозь тишину и сквозь ночные тонкие туманы.

И ей казаться будет, что бесконечной мглистою равниной вод морских она любуется. Да и тому рыбаку, что случайно увидит такой таинственный и удивительный полет, наверняка покажется, будто он тоже плывет, плывет через море.

Тогда пришла страшная и удивительно молчаливая осень. Именно тогда я впервые заметил, как унизительно и как страшно выглядят деревья, потерявшие листву. Особенно когда на них ложится сухой мороз, он покрывает все каким-то скудным инеем, напоминающим старческую обветшалую седину. Я шел еловою длинной аллеей вдоль той, другой, стороны нашего озера, и белесые ветви деревьев смыкали надо мной свои когтистые ветки. Я поглядывал за озеро, за черную воду его узкой губы, в гору — на огни села. Вон ярко замерли большие фонари на центральной усадьбе, оцепенели. А выше на пригорке горит печальный стойкий огонек в одноэтажном доме директора Васильева. Там не спит, там воспаленно бьется над лекарствами, над шприцами осунувшаяся, оглушенная горем жена Виктора Васильевича. И я все время вижу перед собою его большое и красивое лицо, болезненный и тусклый жар зрачков. Шагая здесь сквозь сомкнутые ветки окостеневших сосен, елей, берез, черемух, под поблекшими и тоже вроде бы окостеневшими звездами, я шагаю сквозь бесконечные белые ворота скорби, в которой все заледенело.

А ведь совсем недавно — кто бы мог подумать… Не прошло и трех месяцев. Где-то во второй половине лета прошел слух, будто Виктор Васильевич избит на прудах браконьерами: несколько, мол, шоферов из опочецкой автоколонны поздно вечером прикатили на пруды воровать недозрелого мелкого карпа. Шоферы были пьяны. Сразу после этого Васильев попал в больницу, как говорили, с какой-то легочной простудой. Там он пролежал недели две, время было горячее, шла уборочная. После больницы я встретил Виктора Васильевича на озере, как раз напротив просвирни. Из окна увидел я его высокую фигуру, неторопливую и уверенную в движениях. Там на берегу вообще толпился сегодня люд. Бригада невельских рыбаков закинула в озеро огромную сеть и теперь тянула ее лебедкой и моторным баркасом. Полупьяные расхристанные рыбаки там на берегу уже затевали всякие сделки на еще не пойманную рыбу с местными жителями. Огромный Васильев возвышался над всеми, он поглядывал на невельчан и недовольно раскачивался.

— Вот, Юрий Николаевич, — сказал он мне, здороваясь и указывая огромной, длинной ладонью на рыбаков, — наша страшная беда. Пьем где ни попало. Смотрю и удивляюсь, как они не утонут, эти бедолаги. Кто их только такими на работу выпустил?

— Ну как со здоровьем? — спросил я.

— Нормально, — пожал плечами Васильев. — Чего со мной, с таким, сделается? Похрипывает, правда, пока что-то в груди. Но пройдет. Теперь не до болезни, время горячее.

— Браконьеры, я слышал, к вам на пруды повадились?

— И не говорите, хоть вооруженную охрану ставь, — Васильев даже побурел лицом, — того и гляди пришибут. Лезут, как мухи на огонь. Я уж думаю, не лишиться бы мне жизни из-за этих прудов. Народ ведь всякий есть.

— Это тоже наша беда, — сказал я.

— Да еще какая, — тяжело вздохнул Васильев, — вот о чем, Юрий Николаевич, писать-то надо бы.

К вечеру рыбакам пришлось, как говорится, сматывать удочки. Васильев проверил у них документы, и выяснилось, что в глубоковских озерах бригада ловить рыбу вообще разрешения не имеет.

После этого августовского дня мы с Васильевым встретились совсем при других обстоятельствах. На Всесоюзном радио понравились два моих очерка о Глубоком, и мне предложили выступить в передаче «Писатель у микрофона». Я записался на студии, материал почти мгновенно направлялся в эфир, и я прямо из Москвы позвонил в Глубокое, чтобы предупредить Васильева и его работников. Мне ответили из конторы совхоза, что Васильев лежит в опочецкой больнице. К этому времени, между прочим, на Центральной студии документальных фильмов уже решался вопрос о съемках двухчастевой ленты. Фильм задуман был цветной, широкоэкранный, и главным героем его должен был сделаться Васильев. Стояла середина октября 1975 года.