В темноте ночи все было густо усыпано снегом. Ваня шагал, останавливался и вслушивался. То здесь, то там пробегали по тайге осторожные шорохи. Это маралы уходили от снега. Снег мокро свисал с деревьев и трав, капли падали на камни и глухо звенели. «Ну и вот, Семимили, подались», — бормотал Ваня, шагая. Семимили скользили по мокрому снегу, проваливались в лужи, но воду не пропускали. Сами собой припоминались слова последней сводки:

«В течение двух часов шел снег. В момент наблюдения снегопада нет. Облачность низкая. Ветер слабый…»

И, глядя по сторонам, Ваня продолжал про себя сводку: «Облачность низкая. Ветер слабый. Петька не вернулся. Иду за Петькой. От Насти вести нет. Темно. В тайге шумит вода. Маралы уходят в долины…»

Вдруг кто-то черный появлялся внизу на тропинке. Он подбегал к Ване и терся боком об Семимили. Ваня зажимал мокрый, быстро отдувающийся нос в кулаке и радостно ворчал: «Ишь, Голубарь, ишь ты!» Голубарь крутился, приплясывая в мокром снегу, вилял задом и слегка рычал. Глаза его блестели в темноте.

Еще ниже на тропе появлялся Петька. Он тащил на спине горного козла. Хотя Ваня и ожидал, но не знал еще, что у Петьки в кармане телеграмма. Ее недавно передал конный тувинец, которого Петька весь день поджидал у реки на тропе. В телеграмме говорилось, что сегодня на закате Ваня стал дедом.

К вечеру в горах застаивается туман. В распадках он держится, как в чашах. Скалы, тропинки, притаившиеся на пихтах да кедрах совы становятся теперь похожими на неслыханные подводные страны. Станции, деревушки кажутся затопленными, но как бы ждущими своего часа.

Ожидание на тракте не диковинка. Вот ждет автобус, нетерпеливо ждет, гудит-сигналит, готов уехать. Ждут и нервничают пассажиры. Наконец из кабины выходит шофер с небольшим кожаным чемоданом. Он останавливается на дороге, оглядываясь и словно подыскивая, кому бы чемодан отдать. Он повертел его в руках, оглядел и ощупал на нем белые ярлыки гостиниц и камер хранения и собрался было что-то крикнуть в затуманенный распадок, но позади послышался шум машины.

Машина остановилась за автобусом. Из высокого кузова с крытым верхом кто-то вытолкнул ногой сорванную с петель дверцу, и та с грохотом упала на асфальт. Полезли наружу, толкаясь и куда-то со смехом торопясь, дорожники в комбинезонах, женщины в громадных сапогах и в телогрейках и запрятанные в ватные одежды тувинцы с крошечными остроглазыми лицами. Степенно вышел из кабины шофер — молодой парень в резиновых сапогах, кожаной куртке и с черным беретом на голове. Пока толпа мчалась к станции, парень порылся в кармане, вынул конфету, развернул ее аккуратно и положил в рот.

К нему-то и подбежал шофер автобуса:

— Аркаш, сделай, братан, дружбу…

— Чего тебе?

— Тут везу одну, а ее куда-то черти унесли. На станции нет. В лес кричали. Сигналил… Нет бабы. А чемодан здесь, ехать не могу. Куда ей деться, здесь она. Подвези ее.

— Ладно, давай чемодан.

— Ну и вот. Спасибо тебе. А то стою, пассажиры ноют. Да и черт ее знает, вдруг она того… какая… давай проверим чемодан.

— Ишь ты какой быстрый. Все бы тебе в чужие чемоданы заглядывать. Может, девка в тайге заблудилась. Видишь, туман какой.

Аркашка взял чемодан, встряхнул его и косолапыми, но легкими шагами отправился к кабине.

Шофер автобуса облегченно сплюнул, быстро вскочил в машину, включил фары, тронул светом сумерки, слоистые от наползающего редкого тумана, и весело покатил на юг.

Аркашка положил чемодан под сиденье, побеспокоив задремавшего Петровича, и подогнал машину к наполовину крытому лиственничному срубу. Пока Петрович пристраивал аппаратуру, ужинал, Аркашка направился за станцию к лесу.

По лесу водянисто ходили полупрозрачные струи тумана. Отсюда, со дна лощины, было ясно, что луна светит уже в полную силу, потому что все вокруг было мягко напитано желтым светом, и только потоки, выплывающие из чащ, текли синими быстро рассеивающимися рукавами. В этом высвеченном движении туманов все далеко и близко стоящие деревья и камни превращались в сказочные предметы, сами собой движущиеся. Они словно плавали по этим облачным течениям, минуя один другого, но как бы ища друг друга.

Аркашка шел в толще тумана в гору. Он шел по влажным лишайникам и скользким камням, и деревья расступались перед ним, впуская его под свои пахучие своды. Листва же и хвоя деревьев и кустарников была мелко усеяна светящимися пузырьками, и оттого все казалось осыпанным снегом.

Раздвигая эти снежные кусты, Аркашка вышел в вершину ущелья. Здесь видны были звезды и чисто светила луна. Вдали блестели мокрые громады сгрудившихся камней. По камням, осторожно перепрыгивая через трещины, двигалась высокая женщина с платком на плечах.

Большими шагами по открытому лугу Аркашка направился прямо к ней.

— Вы с автобуса? — быстро и недовольно спросила женщина.

— Нет.

— А что же вы делаете здесь в берете?

— То же, что и вы.

— Это вам кажется.

— Почему?

— Потому что вы делаете совсем другое. Ну, а кто же вы?

Женщина спрыгнула с камней и подошла к нему. Теперь вблизи она оказалась совсем не высокой, просто очень тонкой, с четкими, несколько капризными чертами лица. Брови у нее были длинные, прямые и тоже густо усеянные крупинками света.

— Я шофер.

— Боже мой, сколько же шоферов теперь на тракте! И, по-моему, все вы похожи один на другого.

— Я вожу кинопередвижку.

Женщина вытерла рукавом искрящиеся брови, улыбнулась и, покусывая на верхней губе тонкий шрам, согласилась:

— Да, это, конечно, важное отличие. Так пойдемте, покажите же мне свой фильм.

— О, у нас много фильмов. А вы разве не собираетесь ехать на автобусе?

— Не говорите мне об этом автобусе. Он битком набит какими-то жвачными пассажирами. Слушайте, я возьму свой чемодан и поеду с вами. Куда вы дальше едете?

— Куда бы мы ни ехали, — засмеялся Аркашка, — автобус уже ушел, а ваш чемодан у меня в кабине.

Женщина быстро и сердито оглядела Аркашку с ног до головы, накинула платок на голову и молча пошла к станции.

Они вошли в облако и пошли по рукавам его течений. Женщину плохо было видно за желтой стеною тумана. Аркашка хотел подойти к ней, чтобы шагать рядом и видеть ее, но ушел еще дальше в сторону и решил, что так лучше.

— Какие же вы привезли фильмы? — спросила женщина.

— Два документальных и четыре художественных.

— Какие же вы покажете здесь?

— Все.

— Не много ли? А впрочем, здесь не Москва, здесь десяток выдюжат, лишь бы сюжет был. Нет ли среди ваших фильмов старых, довоенных?

— По-моему, есть. «Машенька».

— Я очень люблю довоенные фильмы. Наверное, потому что росла с ними. А «Машенька», «Машенька» — это первый фильм, который мы смотрели с мужем. Это было двенадцать лет назад. Правда, как много?

Аркашка промолчал. Молчала и женщина, только слышны были ее шаги и быстрое дыхание где-то совсем недалеко. Потом она опять заговорила:

— Это хорошо, что «Машенька». Мне всегда везет на эту картину, когда я долго не вспоминаю о муже. Он удивительно счастливый человек, в самую необходимую минуту жизнь обязательно напоминает о нем.

— Я слышал, что есть такие люди, — сдержанно отозвался Аркашка, хотя ничего подобного никогда не слышал.

— Да. Говорят, это значит: сильно любит. А я все езжу и езжу.

— Что же у вас за работа?

— У меня теперь нет работы. Единственная моя работа — быть женой, да и с ней я в последнее время как-то не дружу. Я ведь родилась и выросла тут, совсем недалеко отсюда, в избушке. А мужа я повстречала, когда он был простым геологом. Мы встретились в горах. И я ушла с ним. Три года мы ездили в экспедиции, вскоре он стал начальником партии. — Женщина остановилась, дыша все так же часто. Постояла, как бы собираясь с мыслями, и опять зашагала. — Я думала, что всю жизнь мы будем геологами, ходить по горам. А теперь я просто езжу. Все на юг да на юг. Отдыхать. А он все на совещаниях, в кабинетах, за преферансом, на человека непохож стал. Впрочем, вы меня зря слушаете, я ведь еду к родным, повидать родные места. Да и потом, чего не может наговорить женщина в тумане.