Это здесь, по Тургаю, метался охваченный гневом, ненавистью и отвагой Амангельды, батрак, мятежник, военный комиссар Тургайского уезда. Здесь был убит. Это сюда, на несметные жирные черноземы, четверть века назад потекли трактора, станки, автомашины, паровозы, вагоны, снаряжение и провизия и бесконечный отчаянный и вдохновенный люд со всех концов необъятной страны. Это здесь на закате летнего дня танцевали студентки харьковских институтов медлительный старинный вальс под старенькую гармошку и уходили до рассвета куда-то в степь и пели там звучные страстные песни на украинском языке о любви. А по степи вокруг пыльного, переполненного пришлым людом степного городка Кустаная росли под этими древними созвездиями массагетов горы юного золотого зерна.

Когда медлительный поезд торопится через пустыню, в раскаленных вагонах работают кондиционеры и нагнетают холодный воздух в купе. Официанты разносят пассажирам кефир и кумыс, шоколад и булочки. Работает радио и рассказывает о том, что случилось на Шантарских островах или в Канаде, в Уганде или на площади святого Марка, в сталелитейных недрах далекого Запорожья либо здесь, невдалеке, на автоматизированных площадках Байконура.

Быстро наступит вечер. Сумерки исчезнут в резкой и плотной черноте ночи. Огни созвездий будут гореть бесчисленно и высоко над нашими древними землями. Сами собой нахлынут, размышления о тех неистовых миллионах человеческих судеб, которые прошли через эти пределы. И будет удивительно воспринимать их великие передвижения из века в век пешком, на ишаке, на верблюде или на коне, когда уже и поезд кажется сооружением неторопливым и допотопным. И еще удивительней будет думать о том, как без машин и механических сооружений наши предки освоили и удержали такие необъятные просторы. Как они нам дороги, близки, нерасторжимы с нашей жизнью и какую же высокую и строгую ответственность обязаны мы испытывать перед теми безыменными героями, что создали на наших просторах наше государство: украинцы, литовцы, русские, таджики, казахи, уйгуры, якуты и многие-многие родные нам народы.

На закате солнца во всех вагонах изо всех окон пассажиры смотрели на север, во мглу и бесконечность степи. Туда уходила дорога, туда торопились столбы электропередач, там маячили какие-то необычные марсианские сооружения. Там лежал Байконур. Космодром, прославленный по всей планете и над нею. И было как-то жутковато от присутствия здесь, вблизи этого гигантского колодца в космос, в котором гудит эпоха, и не одна, а может быть, тысячи новых и неизвестных нам эпох, таких манящих и необозримых измерений, состояний, координат. Как будто ощущалось всем существом твоим какое-то неистовое жутковатое движение материи ввысь, к иным пределам, и отзвук оттуда, из необъятной утробы времен и состояний. А человек, такой ничтожный по размерам, виделся теперь уже таким прекрасным и непознаваемым по устройству и замыслу, таким великим и возвышенным по его значению и смыслу.

Когда медлительный поезд нас тащит по пустыне вдоль границы земного и космического, ты вдруг вспоминаешь два события из своего последнего на данный день десятилетия.

Я только начинал писать тогда о Глубоком. Я писал первую новеллу «За озером озеро». Приблизился сентябрь. Тогдашний директор тогда еще многолюдной Глубоковской школы Владимир Андреевич Масленников попросил меня провести в школе первый урок для старшеклассников, просто поговорить с ними. И на этом уроке он вдруг сообщил им: «Знаете, ребята, хочу вам по секрету сказать, что Юрий Николаевич написал рассказ о нашем Глубоком». И сразу несколько удивленных, искренне изумившихся ребят воскликнули:

— А чего же можно написать о нашем Глубоком?

— Чего тут такого замечательного?

Прошло пять лет, а может быть, и шесть. Я жил тогда уже не в просвирне, а на горе, над озером. Смотрю, стоит за калиткой молодой мужчина в черном строгом костюме, постукивает калиткой и смотрит на мои окна. Выхожу.

— Можно к вам?

— Можно.

Проходим в избу.

— Вы меня простите, Юрий Николаевич, — говорит в избе этот привлекательный мужчина, — я к вам не по совсем обычному делу. Нет ли у вас книжки с вашими рассказами о Глубоком?

Книжки у меня не было. Я ее еще не написал.

— А я несколько раз ваши рассказы по радио слышал.

— А вы откуда?

— Я издалека, но сам глубочанин, — поясняет мужчина. — Я служу на границе, офицер. Служба трудная у нас там, на Дальнем Востоке. Так нам там всякое упоминание о родном селе на вес золота. Вы не представляете, как все дорого и значительно. Каждую весточку воспринимаешь чуть не со слезами от радости.

— Это прекрасно, — говорю я, но острое чувство смущения и даже виноватости меня охватывает. — Как жаль, что я не закончил еще книгу. Но даю вам слово: как только закончу, издам — сразу вышлю.

Мужчина некоторое время молчит, а потом добавляет:

— И сам не думал, что так будет. Я ведь один из тех, кто тогда, шесть лет назад, на вашем первом уроке присутствовал первого сентября. Когда вас Владимир Андреевич Масленников пригласил.

— Не вы ли тогда удивились, что можно о Глубоком написать?

— Я, — смущается мужчина. — Знаете, когда живешь и ничего другого не видишь, все кажется обычным. А теперь я вам так благодарен за ваши рассказы, теперь-то мне жизнь раскрыла глаза на мое Глубокое…

Когда медлительный поезд мчал меня вдоль гор, высоких снежных вершин азиатских поднебесных хребтов, сверкавших в лунном небе, я не спал всю ночь. Я стоял у окна и вспоминал Глубокое.

Такая лиловая и одновременно черная туча может прийти только на рассвете. Только на рассвете туча появляется внезапно, словно ниоткуда. Явилась, встала над озерами, над Синовцом и над Глубоким, и отразилась в них как бездонная мгла глубоко протаявшего снега. И даже чудится, будто вот-вот начнется снегопад среди этого влажного и жаркого воздуха лета.

И девочка-подросток босыми крепкими ногами как уточка ступает по песку и воде. Два гулких ведра покачиваются у нее на коромысле. Девочка только проснулась и еще прищуривается, глядя на солнце, что поднимается над озером на другой стороне горизонта. С одной стороны — туча, с другой — солнце.

Резвый молоденький гром ворочается в туче крепко и угловато. И, пожалуй, — это хорошо я слышу отсюда — отдается эхом в пустых ведрах на коромысле у девочки. Над ведрами вьются стремительные облачка каких-то суетливых комаров. Откуда только взялись? Комары так и гуляют в пустых ведрах девочки! А вода по всему озеру затихла.

Здешние озера временами не допускают на село дожди, они дождь задерживают, уводят в стороны. Так и сегодня. Дождь густыми дымными полосами стелется за Синовцом. И там гремит. Но воздух влажен; всюду и здесь, над Глубоким, короткими бесшумными порывами расстилается озон. Крупные капли падают на озеро здесь и там, будто кто расставляет по глади вод замысловатые стеклянные фигурки какой-то невиданной игры.

Капля шлепнулась, и словно паучок приподнялся на мгновение на ножках и скользнул по воде. А там комарик вдруг возник, взмахнул два раза крыльями да лопнул. Вот здесь под берегом цветок прозрачно вспыхнул и погас. И вон, под самой тишиной рябин, склонившихся над заводью и отразившихся до самой глубины, там будто чей-то глаз раскрыл из вод ресницы, взмахнул и вновь закрылся. И вот тебе весь дождь. На заре над озерами поднялась и, бесшумная, весело, размашисто выгнулась радуга.

Два наших озера, Синовец и Глубокое, повисли под тучей на этой радуге, как два ведра на коромысле.

Что ж, целый день потом все видимые вдалеке и рядом предметы как бы на коромысле подвешенные смотрятся. Бежит за Пановом по белой песчаной дороге машина, а здесь по Глубокому вторая как на другом конце катится. Блеснуло солнце в школьных окнах на горе, и за озером в Нечистове в избе блеснуло, будто на другом конце коромыслица. Один коршун здесь кружит, а другой за Рупосами, и облака над ними, подобно коромыслу, в небе висят.