Ему застлали пологом кровать, и Никита мгновенно уснул. Только не то въявь, не то во сне он поразмышлял о том, что пиво такое и варить-то грех: ни попеть, ни поплясать — выпил и вались.

Проснулся Никита при рассвете. В избе было тихо, старенькое, похожее на рукомойник радио на стене еще не подавало первых своих звуков. Жарко пахло мясными и картофельными пирогами. Есть хотелось так, что ломило в ключицах, но голова была легка. Никита оглядел избу, Настасья спала вдоль пола, на широком черном тулупе, лежа на животе и раскинув ноги. Ноги были исхоженные и жилисто усушенные временем. «А ведь тоже когда-то была девкой», — подумал Никита.

У окна стояла Шура. Она была в белой длинной рубашке, какие шили женщины еще во времена молодости Никиты. Рубашка плотная, с какими-то зелеными веточками и цветочками. Шура стояла лицом к окошку и к Никите спиной. Но по тому, как она дышала, ясно было, что Шура не то что-то видит удивительное за окном, не то разговаривает.

Рассвет усиливался, косяки белели, звезды за окнами осыпались и таяли над лесами, и волосы Шуры наливались матовым цветом зари. Никита прислушался. Вполголоса, почти шепотом, Шура говорила:

— Вон облака. Вон лес. Вон птица. Бегите, бегите скорей сюда. Ты, звезда, зачем покатилась в речку? Сюда иди. Белеет, белеет, светится, и совсем светло будет скоро, когда мама проснется. Кто ходит все там по лесу и стреляет? Веселый, видно, человек…

Шура стояла вся какая-то удивительно робкая и в этой белой своей рубашке была похожа на девочку, которая проснулась раньше других и с замиранием ждет, когда придет рассвет и встанут взрослые.

«Молодец девка, — подумал Никита. — Уж не Митьке, конечно, такая. Хорошо, что ушла от бирюка. Ушла — и дело с концом. А чего было, чего не было — не нам судить. Колька любит, и всему свой свет теперь у них…»

Никита заворочался. Шура отпрянула от окна и, не оглядываясь, бросилась за перегородку. Из-за перегородки спросила:

— Вы, дядя Никита, проснулись?

— Проснулся.

— Я коня-то распрягла да во двор завела. Напоила его.

— Ну и хорошо. Я запрягу.

— А то оставались бы на праздник.

— Нет уж, я поеду. Дела ведь, работа. А к вечеру, может, и загляну, да подарок тебе, сороке, надо купить.

Никита оделся и вышел. Среди лесов и угоров было уже светло. Воздух стал безветренным, стылым, и чувствовалось, что не завтра, так послезавтра ляжет иней. Все как бы окрепло в этом холодном воздухе: и травы по угорам, и листья на деревьях, и синеватая лоснистая дранка на крыше. И хотя крепла и усиливалась в воздухе осень, все было молодым, веселым, как бы только что явившимся на свет. На высокой березовой поленнице сидела большая зеленая синица и смотрела на все такими глазами, точно и двор, и небо, и человека видит впервые. Никита спустился с крыльца. Синица вспорхнула, села на колодезный сруб и стала заглядывать в колодец.

Никита запряг лошадь и сел в бричку.

На крыльцо вышла Шура в галошах на босу ногу, в узком белом длинном праздничном платье, с уложенными волосами.

— Ну, приедете, значит, дядя Никита, — сказала она и улыбнулась. — Я вас очень зову.

— Приеду, — сказал Никита убежденно. — Не быть мне больше Генералом, если не приеду.

— Можно, и я вас буду так называть? — засмеялась Шура.

— Зови, — сказал Никита, — невесте все можно. А за картошкой-то на той неделе заедут, я матери квитанцию, кажется, оставил.

— Оставили, — сказала Шура, — дядя Никита Генерал.

Бричка покатила под гору к реке и вдоль реки в лес по дороге. Вдалеке по лесу временами били беспечные гулкие выстрелы, сразу по два. А дальше, за лесом, Никита угадал по голосу, не то лаял, не то всхлипывал Ирод. А на крыльце стояла Шура и все махала Никите рукой.

Стояло жаркое июльское лето с облаками и грозами. Андрей шел с покоса легкой походкой человека, много и весело поработавшего за день под солнцем и тишиной. Андрей смотрел на лес, на дальние угоры, по которым замирали клевера, и ему казалось, что целый год он не был дома. Он знал, что мать уже в избе — она и в поле и из поля ходить любит одна — и теперь ждет его за накрытым столом.

Мать сидела у окна и длинными, усушенными временем пальцами чистила чеснок в окрошку из кваса и холодца. Андрей умылся, сели к столу и молча стали есть, изредка поглядывая в окно. Через некоторое время мать пристально посмотрела в окно и сказала:

— Смотри, какая стоит, аж ветер лег.

Андрей тоже глянул в окно и увидел на дороге девушку.

— Не стоит, а идет, — сказал он.

— Я не про девку, я про перевалу.

За логом, за починком и за лесом стояла туча. Она собиралась еще со вчерашнего вечера, но под утро почти растаяла. Теперь она стояла низкая, бесшумная и наливалась медленной льдистой мглой. Из леса из-под тучи шла дорогой к починку девушка с косынкой в руке.

— Долго что-то туча эта собирается, — сказал Андрей.

— Такая перевала только к завтрашнему вечеру загуляет, — сказала наставительно мать. — Вода-то в умывальнике есть?

— Вся уже, и в ведрах пусто.

— Пойди принеси. Может, девушка издалека. Завернет, так умоется. Да и есть погодим, а то нехорошо. Зайдет, а мы едим. Кто знает, может, стеснительная.

Андрей взял ведра и пошел на колодец. Девушка как раз подошла к росстани, что одним концом — в починок, а другим — на хутор. Девушка остановилась, как бы размышляя, но увидела Андрея и свернула к хутору. Она подошла и спросила:

— Вас много в доме?

— Двое, мать да я.

— Дайте мне напиться. — Девушка положила косынку на край колодезного сруба.

— А вы пойдемте в избу, там и напьетесь.

— Я сначала из ведра, а потом в избе попью, — засмеялась девушка.

Андрей стоял и смотрел, как она пьет, пьет с удовольствием, с легкостью. Он смотрел на нее как хозяин этой воды и тоже с удовольствием, зная, что вода колодца на всю округу самая вкусная и хвалит ее всякий прохожий. Девушка напилась, вытерла косынкой губы и посмотрела по сторонам.

— Туча какая идет, как снеговая.

— Да она уже давно стоит, — Андрей взял ведра. — Заходите, повечеряете с нами.

— Я с удовольствием, — сказала девушка, — мне как раз сюда и нужно. Добрый вечер, — поздоровалась она в избе.

— Доброму гостю, — ответила мать. — Садитесь с нами за столом. Посумеречничаем. Мы с работы, а вы с дороги.

Мать уже разлила окрошку на три тарелки.

Лицо у девушки было круглое, стянутое к подбородку, с зеленоватыми остро и узко посаженными глазами. Волосы светлые, подстрижены коротко, но густые и жесткие, и когда девушка склоняла или поворачивала голову, казалось, что в волосах пробегают искры. Она разговаривала, как бы разглядывая человека, и смотрела, чуть наклонив лицо, словно из-под руки при ярком солнце. Была на ней расстегнутая красная тонкой шерсти кофта с медными маленькими и ярко блестящими пуговицами, была на ней широкая складчатая юбка, раскатившаяся по коленям. Девушка сидела за столом прямо, будто ехала на коне.

— Так вы двое только и живете в этом доме? — спросила она после ужина.

— Двое, — сказала мать.

— Какой большой дом! Вот такой нам и нужно.

— Зачем он вам? — сказал Андрей.

— Нам на время. Мы партия. Тут изыскания у нас. Дорогу прокладывать новую через вас нужно, Нам всего на полмесяца.

— А много вас? — спросила мать.

— Восемь человек. Часть устроится у вас, а часть вон в той деревушке. Можно? — девушка указала на починок.

— Это можно, — сказала мать, — и здесь можно, и там. А когда вы встанете на квартиру-то?

— Я уже здесь, а остальные дня через три-четыре.

— Воля ваша. Как вам лучше, так лучше и нам, — сказала мать, усаживаясь возле стола с вязаньем, — избы не жалко. Да вон еще и поветь с пологами, А как вас зовут-то?

— Светлана.

Мать и Светлана остались разговаривать, Андрей же пошел присмотреть кое-что по хозяйству. Солнце уже село. Туча все стояла за логом и над лесом, совсем не думая двигаться, но, судя по всему, собиралась с духом. И Андрей взялся поливать капусту.