И напишу. Я напишу о новоржевской деревне со звучным пушкинским названием Дубровы. И возьму эпиграфом строки поэта:

Я буду писать о странных и забавных кличках деревень: Двояки, Зятья, Поинье, Шаропупово, Блядно, Габоны, Зарема, Рай-Поле… Я напишу о таких названиях, которые странно слышать, — как, например, Езопы, Марызгалово, Цыбарово, Нагли, Птоломай, Херуга, Поплягино, Палачи. Или найду и вспою такую высокую деревню, как Вольная Петь.

И буду петь в моих больших и маленьких рассказах такие деревни, города и поселки, которых еще нет, но которые будут. Хоть я хорошо понимаю, что обо всем на свете не напишешь.

Перед ненастьем яблоки в садах тяжелеют. Они наливаются мглою и алостью. Ветви гнутся, и тяжкое напряжение, от которого темнеют лесные дали, белеют озера, глухим дыханием наполняет леса и сады. Уже трудно понять, это сумерки или просто мгла, предметы оживают и преисполнены таинственного смысла, который тянет человека заглянуть им в душу и сказать какое-то доброе слово. Далекий отзвук грома делается неслышным, только яблоки стремительно отрываются от своих ветвей и падают в темноту. В землю они бьют гулко, будто спутанный конь. Тогда кажется, что по саду кто-то ходит, кто-то крадется к тебе под окно. Однако близко подойти не решается. И только ходит вокруг.

А может быть, нам только кажется, что так стремительно падает яблоко с ветки? Может быть, пока, наполненное соками, огнем и тяжестью, оно проплывает в воздухе, пролетают не только дни, не только годы, но целые века или тысячелетия? И кто-то, может быть, видит, как огненное яблоко плывет в тишине и мраке сада, распространяя вокруг себя, подобно сиянию, аромат своего холодного дыхания? Как оно блещет, вращаясь в воздухе, как расступаются под ним травы и клонятся к земле и как испуганная ночная птица не улетает прочь, а припадает в траву и смотрит оттуда на светило восторженными глазами. И вот тогда сказать можно, что человек, который так увидел яблоко, простое садовое тело, этот человек — художник. Не имеет значения — признанный ли он мастер или просто юный школьник, директор клуба, тракторист, шофер, лесоруб. В глазах такого человека яблоко в один прекрасный момент перестает быть просто яблоком. Тогда гроза, которая, может быть, давно уже прошла стороной, — не такое уж простое и обыкновенное явление природы. Тогда само падение плода в темноте, его короткое мгновение превращается в событие, в драгоценный отзвук времени, которое будет поить целые поколения людей красотой, любовью и чувством неизбывной благодарности земле, грозе, звездам, ласковому пожатию руки и доброму сочувственному взгляду.

И над этими берущими за душу словами не только можно заплакать, не только упасть и закрыть своим телом несчастную и грустную землю осени, но можно с небывалым мужеством пойти под этими словами, как под знаменем, на смерть и на подвиг.

И эти четыре строчки вместят в себя целую жизнь, а потом наполнят красотой целые тысячи жизней, целые поколения, которые вдруг в чудесном озарении однажды остановятся и как бы впервые увидят, как прекрасен бывает любимый человек, независимо от того, какой обыденной красотой он наделен.

И кому не захочется тогда поднять женщину на руки и как неслыханный неувядающий цветок нести в трепетных ладонях по жизни…

Красота России, ее полей и лесов, ее туманных омутов, простеньких ее и величественных закатов пришла в сердца художников не так уж давно, однако так успела напитать и напоить жизнь общества, поколений, целых эпох, не только своих, но и чужих народов, что диву даешься: откуда и как это могло взяться?

Неповторимая эпоха Рублева и Дионисия!.. Удивительные мастера Новгорода, Пскова, Суздаля, Владимира и Ростова!.. Вот каменная громада Георгиевского собора под Новгородом, поставленная князем Всеволодом-Гавриилом восемь столетий назад. Тем самым князем, который мудро княжил во Пскове, здесь умер и поныне покоится в Троицком соборе над слиянием Псковы и Великой. На прибывающей полой воде собор этот высится в облаках, это не просто собор, это какое-то каменное государство звучности, мощи и справедливости. А псковский кремль — единственное во всей Руси, ни на что больше не похожее сооружение из камня и величия, колоссальный монумент стойкости и строгой красоты нашего прошлого. Или исполненные благородства и чувства собственного достоинства творения Андрея Рублева, когда каждое лицо воспринимаешь как восход солнца над целой равниной и в самой глубине твоего сердца одновременно.

То была эпоха, когда русский человек почувствовал в себе поэта и ощутил, что земля есть нечто большее, чем просто нива, ключ ледяной воды, вечный гул нетронутых лесов. Он, загнанный на северные окраины своей земли безжалостными завоевателями и коварной продажностью собственных владык, понял, что уходить больше некуда, что родная земля источник бесконечной душевной силы, без которой дольше не выстоять и в которой дышит, бьется и светит неслыханная дотоле и нигде до того небывалая своя красота. И каждая травинка, каждое озеро, каждый дом, поскотина или выгон стали восприниматься им как нерукотворное богатство.

Оттуда идет и нарастает на Руси отношение к красоте, к жизни, к песне, к собственной судьбе как к чему-то священному. С той поры и уже навеки русское искусство явилось в силе мирового значения и чуда. Теперь предмет и явление уже значат не просто то, что ты видишь глазом, но нескончаемо больше по значению и смыслу, скрытому в нем. Разве всякий, кто встанет перед деревянной сказкой Кижей, над звучными их водами, не чувствует, что перед ним не просто высятся многоглавые чуда, но целый небосвод поднимается из вод земных с луной, со звездами, со всеми его светилами… И разве не слышит он далекого, но могучего пения, когда идет пешком или летит на машине могучими увалами Новгородской Руси, когда бесконечные деревни стаями своих изб уходят вдаль, как вещие и вечные былины, а тихие улочки бань, вытянутых над светлыми речками или нежными ключами, притаились на заре и зреют…

А как блещут под небом хлеба! Что там делают нивы? Эти голубые, малиновые, эти серебряные разливы колосьев? Когда они поникли, склонились тучными зернами и в тишине источают сияние… Они поют. Они чуть слышно на закате начинают свои долгие песни о судьбе, о красоте, о любви, о верности и о печали.

Я никогда не забуду, как в далекой вятской деревне по-за станцией Лянгасово темной осенью под низкими тучами при керосиновой лампе женщины пели на несколько голосов. Пели и плакали. Это было на седьмом году после окончания войны.

спрашивали они без слез, сухо и горестно у темного ветра с Ветлуги.