Он совсем закрыл глаза, и видны были только большие ресницы, которые на загорелом широком лице его были похожи на длинные пучки света. Черемис играл, не раскрывая век, и только двигал в такт пению растопыренными пальцами босых ног.

Он кончил играть. Спрятал дудку за пазуху и долго еще сидел с закрытыми глазами.

Сзади к берегу подошла Евгения с квасницей. Она налила в долбленый березовый ковш зеленоватого густого квасу, и сразу запахло мятой. Черемис все сидел с закрытыми глазами. Она тронула его за плечо. Черемис медленно разжал веки. Глаза его блестели. Он взял ковш, выпил, встал, низко поклонился и стал спускаться к реке.

Он вытащил из лодки кузов. В кузове медленно, словно живая крупная кольчуга, билась рыба. Черемис вывалил прозрачный ворох стерлядей на песок и сел в лодку. Стерляди тонко извивались на песке и поскрипывали чешуей.

Черемис оттолкнул лодку и выплыл на середину реки. Он не тронул весло. Он откинулся спиной на корму и так и остался лежать в лодке, подняв лицо к небу. Лодка сама тихо пошла вниз. На реке слоились сумерки и посвечивали первые звезды.

С берега долго смотрели ему вслед. Потом пошли разводить костер. И уже позже при полных звездах спустились к реке за водой с большим окованным деревянным ведром.

Всю зиму пленных гнали трактом от Москвы. Пленные были закутаны в платки, одеяла, мешковину, рогожу, и некоторые шли даже в лаптях. Лапти давали им крестьяне.

На долгих зимних ночлегах, в черных русских избах, под низким светом лучины, при длинных вздохах хозяйки, несмотря на усталость, многие из них не могли заснуть. Они уже не были похожи на солдат.

За эти несколько месяцев через Ильинское прогнали их сотни и сотни, но всего лишь трое были в киверах. Двое ушли куда-то дальше, может быть, до Урала, а третий так и остался.

Его принесли и положили на земляной пол возле печки в самой крайней избе у старухи Феофилакты. Феофилакта сама уже полгода не поднималась с печи.

Его внесли деревенские мужики, избы которых уже были забиты больными, положили на пол, почесали бороды и так же молча ушли. Катька сидела на окне уже два дня, с тех пор как эти же два мужика унесли ее мать. Она боялась лезть на печку к бабке. Она все ждала мать. И теперь Катька сперва подумала, что это принесли ее. Она спрыгнула с окна, запалила лучину и увидела чужое усталое лицо с глазами, взгляд которых был похож на взгляд кузнечика.

Катька испугалась и тихо вернулась на подоконник.

Вскоре пришла Глашка из соседней избы и поставила на пол рядом с этим чужим человеком кринку молока. Человек не двигался. Глашка прямо из кринки стала поить его. Он пил. Потом Глашка накормила Катьку и ушла. Катька долго, уже без лучины, сидела на окне и так, сидя, заснула.

Проснулась Катька, когда по избе пошло тепло. Глашка уже растопила печку и сажала в нее большой чугун с картошкой. Человек лежал все так же на спине. Рядом с ним стояла все та же кринка. Он смотрел на Катьку тихими зеленоватыми глазами. Солнце светило в маленькое окно и падало на пол к больному, и с улицы на потолок падали отсветы сугробов так, что казалось, будто на улице праздник.

Взглянув на этого человека, Катька вдруг заплакала. Он зашевелился, словно хотел встать. Глашка подошла и поправила у него под головой связку старых мешков. Он покачал головой из стороны в сторону, как бы желая сказать, что ему нужно не это. Тогда Глашка намочила холщовое полотенце, присела на корточки и стала обтирать полотенцем щеки, брови, лоб и усы. Длинные рукава Глашкиной шубы мешали ей, и Глашка их закатала.

Потом Глашка снова ушла к печке.

Человек опять смотрел на Катьку. Катька опять собралась было заплакать, но не заплакала. Она увидела, что плачет он, этот человек, и все старается закрыть веки. Но сделать это ему не удается. Потом он плакать перестал, а просто остался лежать с полузакрытыми глазами.

В полдень его унесли.

Мертвых французов хоронили в полдень возле церкви. Их было больше ста. Все они лежали возле двух выбитых в мерзлой земле рвов. Тут же стояли гробы с крестьянами, в чьих избах ранее были и оставлены эти французы.

Крестьяне просили похоронить своих на кладбище, но фельдшер не разрешил.

Последним принесли француза из крайней избы. Рвы залили известкой и смолой.

Пленных еще долго гнали по тракту, и все, кто проходил эту деревню, знали, что выжила здесь только старуха Феофилакта, которая так и пролежала всю зиму на печке.

От Шарьи до самого Пыщуга, а может быть, и до Никольска, а пожалуй, и до Великого Устюга возле окон сидят по избам ребятишки. Они смотрят на тракт. Они словно чего-то ждут, эти внимательные дети. Синеглазые. Беловолосые. Похожие на святых.

Крошечная девочка в белой рубашке сидит на подоконнике, прижала растопыренные ладони к стеклу и околдованно смотрит на прохожих. Она разглядывает дорогу сквозь стекло, словно глядит в морское дно, диковинное и непонятное.

Кто они? Куда торопятся? Чем так заняты эти серьезные взрослые люди?

Старик ведет на веревке теленка. Продавать повел.

Почтовая машина, забитая посылками. На посылках сидит женщина из соседней деревни. Видно, к сыну поехала. А может, в Шарью к городским врачам…

Обочиной шагает с чемоданчиком девушка. В сапогах, в плаще. Она, видно, деньги несет сдавать. Говорят, что в таких чемоданах деньги в банк носят. А может быть, она идет учиться в институт, в Кострому, а то и в Ленинград.

За деревней овраг. И слышны топоры. Новый мост рубят. Девушка уже далеко за мостом. Наверное, пошла учиться.

У каждого было детство, и каждого манило оно к окошку, на гумно, за речку. И каждый выходил ночью босиком, накинув на тело отцовский пиджак, и стоял за овчарником, когда все уже спит, слушал далекую машину, конский топот или заколдованным взглядом следил, как проходят высоко над головой дорожные огни ночного самолета.

Разглядываешь крупномасштабные карты нашего Севера, и бросается в глаза множество разбросанных по рекам деревенек с ласковым названием Бережок. Бережок есть и у нас. Он вытянулся поверх длинного обрыва над Ветлугой, и назвать его иначе не придет в голову.

Это деревушка в двадцать — двадцать пять дворов. С чердака над окнами по каждому дому вывешены длинные вязанки подлубеневшего мяса. На ветру это мясо с весны. Его вялят. Ветлуга здесь руслистая, с низинами; по тому берегу залегли еловые чащи с медведями, с черникой, с ронжами, похожими на рыжие отбрызги костра, с тишиной, похожей на отдаленное пение ветра.

Зимой, осенью, летом о Бережке на Пыщуганье не вспоминают. Но весной он у всех на языке. Дело в том, что по разливу Бережок становится главным и единственным портом для южного угла Пыщугского района. Ворчливые катера тянут баржи с семенной пшеницей, кукурузой, удобрениями, мукой, тянут машины, запасные части, торговые товары. Теперь в Бережке людно: из Иконницы, Спасского, Крутой приходят парни разгружать баржи. Сюда прихрамывает старушка, не доставшая в сельпо крупы; сюда прорываются на двужильных газиках председатели, секретари, уполномоченные.

По странному ли хладнокровию, с непривычки ли, но спасские колхозники никогда не имеют для выгрузки на берег с баржи сходен, или, как их можно назвать поважнее, трапов.

Но баржа подходит к Бережку. На барже сидит этакий прокуренный желтозубый мужичок с газетной самокруткой. Он хитро поглядывает на берег, на толпящийся народ.

Но как разгружать, сходен-то нет?

И начинается торговля.

— Грузить погодим, сходни будем ладить, — говорят с берега.

— Нету время ждать: полая вода — на убыль скоро. Вверх пойду, — попыхивает мужичок и глядит на дымок самокрутки.

— Ну так давай трапы.

— Нету трапов, — зализывает мужичок лопнувшую самокрутку и щерится.

Он и грозит уйти вверх, и не уходит. Он знает, чего ждет, На берегу поторговались, поторговались, пообещали, да и выдали мужичку на водку из деловой кассы десятку. Тут у него и трапы нашлись, тут он и вверх не так уж заспешил.