Тут надо заметить, что столовая в какой-то степени являет собою внутреннее лицо хозяйства. По облику ее вы можете определить, интеллигентно ли руководство, уважительно ли здесь относятся к рабочим и вообще ко всякому человеку, есть ли в здешней местности люди с навыком рукодельности, опрятны ли местные жители, благополучно ли тут с молодежью. И многие другие важные выводы может сделать внимательный человек, заглянув в сельскую столовую. Почти уж восемь лет назад мы с Васильевым вели разговоры о том, что для такого крупного хозяйства, как Глубокое, надобно и гораздо более обширное помещение для столовой. Но все осталось как было. Именно по этой причине позапрошлой зимой дирекции совхоза, секретарю райкома, заместителю председателя облисполкома и всем другим гостям пришлось справлять вручение Глубокому переходящего знамени в здании детского сада. А через месяц в бревенчатом доме старенькой столовой рухнул потолок. Не раз я видел, как в летние месяцы на двери столовой вешают замок, чтобы не кормить приезжих, а сами руководители и рабочие в пыльной одежде, в грязных сапогах топают черным ходом через кухню.

Так вот, нам подали боржоми, и я спросил Григория Ивановича так, между прочим:

— И часто ли в столовой вашей появляется минеральная вода?

— По возможности всегда, — ответил Гецентов, — ведь у нас налажено диетическое питание.

— Как это?

— А так. Заболел рабочий или служащий, ну, скажем, почки у него больные или печень либо желудок, врач прописывает ему определенный «стол», то есть номер «стола» указывает. Больной с этой бумажкой приходит сюда, платит деньги и получает диетическое питание.

Если бы у меня была шляпа, я обязательно снял бы ее с головы и поклонился бы Гецентову, и заведующей столовой, и поварам, и официантам. Я представил себе, что же должны испытывать этот больной и его семья по отношению к совхозу и все другие рабочие и служащие, которым предоставляются диетическое питание, обработанные огороды, поросята, стойла и корм для коров, которые, короче говоря, приходят в совхозную контору не только получать зарплату или наряд на работу. Насколько же легче Гецентову и его сотрудникам найти общий разумный язык с молодым или старым человеком в своем хозяйстве, чем любым другим их менее заботливым и изобретательным коллегам.

В тот день над древним устьем древней реки великого и древнего народа я задумался над жизнью и над личностью этого удивительного человека. Вернее сказать, я впервые задумался над смыслом понятия — герой труда. Да, это совсем не просто — каждую минуту думать о ком-то другом, о каких-то многочисленных деталях одной или нескольких сложных проблем, все сопоставлять, все соизмерять, все высчитывать. Сколько раз любому и каждому приходилось встречать руководителей, которые день и ночь жалуются на занятость, на загруженность, на нехватку времени. Они вечно взвинчены и озабочены, а то и подавлены. Эти люди тонут в потоке бумаг и дел, им все мешают, они не видят света белого и всегда раздражены. Кто эти люди? Уже с первого взгляда можно ответить: нет, дорогие друзья, эти люди не герои труда; более того, эти люди несчастны, они находятся не на своем месте. От таких людей любое управление и руководство должно избавляться как можно скорее и решительнее. Эти люди только и делают, что всем мешают, запутывают ход дел, они-то и искажают самые мудрые решения и самые благоразумные замыслы, У этих людей нет таланта для той работы, на которой они находятся. В искусстве и в литературе таких людей называют страшным и уничтожающим словом «бездарь».

Но все-таки что же такое герой труда?

Когда женщина доит корову и пальцы ее поют под выменем, его ласкают и благодетельствуют, — такая женщина красавица.

Когда мужчина ведет по тяжелой дороге тяжело груженную и не такую уж новенькую машину и она, огромная и мощная, ластится к нему, совсем не молодому и низкорослому человеку, она готова слушать каждое движение его руки, любое нажатие ботинка, машина влюблена в него, как в отца и покровителя, и сама становится живым, одухотворенным и добрым существом, — тогда нельзя не сказать, что этот человек прекрасен. Когда вы видите благожелательного, ненавязчивого, но твердого человека, и все, что он говорит, разумно, коротко, приветливо, а всякий слушающий его сам того не замечает, как всем существом своим тянется и слушать эту мудрость и ее выполнять, а выполнение такого дела доставляет ему покой, удовлетворение и чувство собственного достоинства, такой человек — талант, большой, редкий и бесценно драгоценный. Таких людей мы называем самородками.

Над устьем расстилался быстрый солнечный ветер. Бежали туда и сюда катера и мелкие речные пароходики; то плавно, то резко взмывали к небу и опускались на воду чайки, горел своею белизной при самом выходе Великой в озеро укромный храм Николы Чудотворца, при котором на пути в Москву ночевала пять веков назад невеста Ивана III, Великого князя Московского, Софья Палеолог. Осенью 1615 года солдаты Густава-Адольфа, короля шведов, знаменитого завоевателя, с позором отступившего от стен Пскова, поставили здесь форт. Но вскоре были выбиты и отсюда. Я сам в тот день парил над этим драгоценным устьем как птица, крылья мои были широко и свободно расправлены, сердце мое билось гулко, и весь этот знаменательный день надолго, если не навсегда, определился в моей жизни. Я был радостен еще и оттого, что чувствовал: такой день не может не положить начало другим, не менее знаменательным дням.

Когда медлительный поезд, разбивая ветер, взметая пыль и песок, ревя нутром и грохоча металлом, несется вдаль, через пустыню, ты стоишь у окна. Там в бесконечную ширь легла и лениво раскинулась не то горбатая равнина, не то горная, тревожная и напряженная, страна. Вон орел, поднимаясь и поднимаясь в небо по каким-то ему только видимым ровным ступеням, одолевает высоту и смотрит вниз, а поезд ему, величавому страннику, представляется оттуда, с высоты, ничтожной, вьющейся змеей. Вон спят на песчаных стремнинах верблюды, сами песчаного томительного цвета. Странное животное, такое неуклюжее и неказистое в иной обстановке. Но здесь, в пустыне, какая царственность сквозит во всей его осанке, полупрезрительно опущенных на каменистые глазницы веках, в одновременно собранной и вихляющей, развинченной походке (так по рингу любят вышагивать боксеры — негры, профессионалы), в томительном тысячелетнем сне, заматеревшем во всей его фигуре. И суслики, молитвенно застывшие повсюду и еле видные. Удушающее дыхание песков, тишины, зноя из самого чрева пустыни.

Когда медлительный поезд вывозит меня из глубины двадцатого века и несет сквозь просторы тридцати либо сорока веков нашей великой равнины — от лебединых белых звонниц Новгорода и Пскова через многолюдные и страшные городища Итиля и Яксарта, вдоль бесконечных и знойных долин Великого шелкового пути. Когда медлительный поезд стремительно уносит меня сквозь эти века и просторы, я стою у окна, и полынный ветер, сухой, отрывистый и многоголосый, окутывает мое сердце предчувствиями и воспоминаниями. Я вспоминаю, вижу я, как текут по гористым равнинам бесчисленные звонкие реки массагетов, конные и пешие. Их кони покрыты по груди сверкающими латами из меди, они раскинули в поле несметные высокие костры и молятся, неистовые, солнцу, и лошадей ему приносят в жертву, и где-то здесь, туда, к Узбою, две с половиной тысячи лет назад воинственных кочевников царица, зеленоокая Томирис, окружила и уничтожила полчища великого персидского завоевателя Кира. Неизмеримые просторы покорились к тому времени великому этому царю: Мидия, Парфия, Маргиана, Хорезм, Согдиана и Бактрия, Гандхара и Вавилон. И вот завоеватель перешел Амударью, как в древности ее называли — Окс, и здесь он окончил свои дни. Томирис приказала отрубить царю голову и бросить ее в мех, наполненный, как вином, кровью, чтобы насытить завоевателя. Где там, в песках, затерялся его обесчещенный череп? А как здесь текли бесконечные гунны, на ужас и содрогание Европе? Как здесь ревели их степные кочевья? И как иные там, за тысячи рек и равнин, захлебнулись своею же кровью на Каталаунской равнине. Как здесь летели навстречу ветру и стуже коренастые верные стаи коней Бату-хана, чтобы залить огнем и смертью Рязань, Владимир, Суздаль, Киев, Львов, а потом чтобы на лучезарном берегу Адриатики молодой, оплывший от успехов и жестокости, от наслаждений хан на белой лошади въехал в развалины дворца когда-то великого императора римской державы.