И пошли от Бережка машины в гору, к Спасскому, с мешками, с ящиками, и тракторы веселей загудели, и бабы с сумками заспешили в сельпо.

Кормит рыбой Бережок все Спасское. Да и не всякий командированный вернется в Пыщуг, чтобы не раздобыть окуней, леща с солдатскую рукавицу, щуку, а то и стерлядку.

Летним поздним вечером тихо в Бережке над водой. Ползут по Ветлуге издали и вдаль смоленые лодки с подвесными моторами, похожими на плуг; где-то легко и звучно тешут для сруба бревна; из Спасского гладко доносится громкий голос радио да слышно порой, как в Иконнице гремят на ферме ведрами.

Где-то ниже Бережка живет на Ветлуге старик, прозвали его Король. Живет с женой в крепко рубленном доме, и по всем тропинкам лес ему знаком. Он выследит глухаря, одурачит волка, притаит толстую петлю на медведя, опутает куницу. Он знает, где и когда пробились на поляне рыжики, как отяжелела брусника или черная ягода. У него роятся пчелы. Он ходит по реке собирать на глубинах и отмелях рыбу. Он такую варит уху, от которой человек хмелеет, словно от пива.

Живут у Короля сплавщики, озорной, неуживчивый и шумный народ. И пока до Шарьи гонят лес от Вохмы и Пыщуга, со сплавщиками Король ходит на Ветлугу, сторожит леса, варит брагу и знает общий язык.

Я давно собираюсь к нему, к Королю.

Я приду к Королю. Я приду и напьюсь его меда. Я подниму стакан густого и злого, как лесное марево, пива; я услышу его слова о зверях и о птице; я насмотрюсь в его тяжелые стариковские глаза и буду спать у него на повети.

Полдень разгуливается ветром, он шумит под крышей, и даже в сумрачной прохладе повети чувствуется, что ветер солнечный. Тяжелый холщовый полог надувается, пузырится как парус, и постель становится прохладной, тоже наполненной ветром.

Липы за стеной шумят, и этот шум слышен даже во сне, когда человек пришел с поля передохнуть. Хозяин спит без рубашки, в брюках, развалив по огромной подушке побагровевшие от сенокосного солнца лопатки. Жена внизу под поветью доит корову. Корова не стоит, отбивается от слепней и то и дело бьет копытом в подойник. Хозяйка не бранится, только хлопает корову ладонью по ляжке.

Потом хозяйка тоже поднимается на поветь и ложится под такой же прохладный полог. Над пологами бьются шмели и жужжат. Потом жара смаривает и шмелей, они садятся на полог и сонно ползают один вдалеке от другого.

Липы все шумят, и сквозь сон кажется, что это жужжат шмели. Липы, шмели, ветер, облака над лугами и легкий полуденный сон…

Хозяин просыпается быстро, еще до гулкого далекого удара в старый плужный лемех. Он набрасывает рубашку, спускается во двор и садится отбивать косы — свою и жены. По деревне здесь и там начинает раздаваться этот быстрый прозрачный звон.

И вдалеке ударили в лемех. Женщины на поветях проснулись и легкими босыми ногами спускаются по деревянным лестницам. Они набирают в широкие берестяные туески квасу.

Детишки уже гонят из деревни коров за поскотину на выгон. Они бегут с футбольным мячом и толкаются, и норовят попасть мячом то в одну, то в другую корову.

Двери закладывают на деревянную вертушку, и взрослые по двое с граблями и косами на плечах шагают в луга. Там волгнет сено. Там пахнет травой, и земля тепла, как свежий хлеб, и крошечные белые облака уходят высоко в небо над людьми, которые собрались, чтобы идти в поле и вместе работать.

Ураган нагрянул ночью. Окна торопливо синели от далеких и близких ударов грозы. Крыша трещала, словно пришитая нитками.

Утром вышли в поле. Тропинка повела сквозь лен. Лен, совсем еще юный, только что приготовившийся цвести, был весь исхлестан и положен на землю.

— Ишь, как под нашествием полег, — сказал Василий.

— Да, целое татарское иго! — вырвалось у меня при виде несметных бессильно поникших стеблей.

— А встанет он теперь? — обеспокоился сынишка Василия Гелька.

— Конечно, встанет.

И верно. Встал. Какой ураганище ревел, а вот прошел, и словно его не было. А лен, такой тонкий и нежный, как девичий волос, поднялся уже и зацветать начал. Хоть поздно, а цветет.

Спрашивал деда Егора еще в Пыщуге:

— Есть у тебя возле дома деревья?

— Была, — отвечает, — одна липа, да и ту съел.

Прихожу к нему на Починок. Стоит под окном длиннорукая девочка-липа, макушкой вот-вот до крыши дотянется.

— Ты же говорил, что съел липу!

— Одну-то съел, это уж другая растет.

— И эту съешь? — спрашиваю весело, думая, что шутит дед Егор.

— Да вроде бы незачем.

— Как же ты ухитрился первую съесть?

— В сорок четвертом году. Попилили ее со старухой на кружочки, перемололи на жерновах, да и хлеба напекли.

Вышел я в огород, под окно подошел. Уткнулась себе эта зеленая девчушка под крышу головой, шелестит на ветру как ни в чем не бывало. «Из чего же ты выросла на этом страшном месте?» — спрашиваю и разгребаю крапиву ногами, чтобы под корень заглянуть.

А выросла из пенька, что от первой липы остался. «Не знает, видно, бедная, что прежнюю липу здесь под самый корень съели», — подумал я с жалостью. А потом пригляделся и передумал: «Нет, знает ведь! Все знает — и растет!»

Село замирает в лунном теплом воздухе. Где-то внизу под угором, за рекой возле леса, поет женский голос. И такая тишина в этом голосе, чистом и ровном. И такая в нем ширь, и приходит он словно из далеких, далеких времен и ходит по осоке вдоль берега.

Ночь ровная, с полной луной и с красными ночными огоньками в окнах дальних и ближних деревень. По взгорью в длинных травах гуляет белый конь. Он кажется синим.

Над рекой туман только собирается и еще робеет. И трудно дышать, словно перед встречей.

Тыщу лет назад черемисы назвали эту реку, что внизу, под горой, Пыстюг. Имя почти каждой реки кончается здесь на «юг» — Нюрюг, Парнюг, просто Юг. Юг — это и значит река, Пысть — липа.

Долина в те времена была залита липовыми лесами. Там, далеко внизу, где Пыщуг впадает в Ветлугу, стоял тогда город. И жил там князь черемисов. И на частоколье городской стены вдоль земляной насыпи насажены были охранительные белые черепа пращуров.

И назывался город — Пыстюг. Над городом уж много веков шумит лес.

Теперь не там, а здесь, на холме, стоит село Пыщуг.

А за рекой все кто-то поет и ходит вдоль берега.

К концу января со второй половины ночи остро поднимается в небо сверкающий длинный корабль. Над заснеженными полями, амбарами, над сытыми гумнами. Ночь обложила поля фиолетовой мглой. Сугробы кажутся тяжелыми и жесткими, и еле различимы при накаленном блеске звезд торопливые заячьи следы. Спика — этот желтый пылающий камень — поднимается медленно и горит до рассвета.

Древним обитателям Средиземноморья это созвездие представлялось девой с высоко поднятым над головой колосом. В тех землях то была пора урожая. Для нас это — время снегов, закованных в изморозь окон, пора забот о будущем лете. И каждый ранний час зимних суток поднимается под эту спокойно и важно горящую звезду.

Временами осторожно занимаются над лесами сине-алые и зеленоватые полосы. Полосы покачиваются и переливаются с края на край там, в северной стороне неба. Тогда гаснут все созвездия, и только просвечивает сквозь эти трепещущие зарева Спика.