«Принимавшему участие», — подумала Анна, поджала губы и посмотрела на Максима.

По губам и подбородку Максима ползала муха. Анна согнала муху и вернулась за стол. На другой грамоте было написано, что приказом командующего 1-м Белорусским фронтом Маршала Советского Союза товарища Жукова от 30 апреля 1945 года № 6 за отличные боевые действия при овладении районом и главным зданием рейхстага Детюхину Корнею Савельевичу объявлена благодарность.

— Товарища Жукова, — сказала Анна, разгладила листок угловатыми пальцами с крупными деревянными ногтями и двумя иголками приколола грамоту к стене, под иконой.

Потом Анна развернула затрепанную книжечку с темно-красной звездой на бумажной обложке. Далеко, на вытянутую руку, отодвинув книжечку от глаз, Анна принялась читать, что муж ее был русский, 1896 года рождения, грамотность имел три класса, а в звании и должности рядовой, имел три медали; одну — за взятие Берлина, другую — за освобождение Варшавы, и за победу над Германией; рост Корнея не был указан, но было указано, что на войне у него имелась шапка одна, фуфайка одна, одна шинель, гимнастерка хлопчатобумажная, шаровары ватные, рубаха нательная, двое кальсон, полотенце, портянки зимние, ботинки, обмотки, ремень брючный, ранец вещевой, винтовка за номером две тысячи триста восемьдесят шесть, а также закреплены были за Корнеем два коня — Быстрый и Рыбак, оба серые. Тут Анна подумала, что тогда во всем колхозе было три коня. Она долго сидела и думала о конях и о Корнее. Но кони почему-то все представлялись ей не серыми, а вороными. А мужа она видела в телогрейке, в обмотках, с винтовкой, пешком идущего по чужому и страшному городу, от которого по всей России долго шел мрак и ужас. За этим и застал ее рассвет.

Схоронила Анна деверя в полдень, получив на похороны в совхозе деньги, подводу и ткань. По горячей песчаной дороге с палкой в руке шагала Анна Абрамовна за гробом. Колеса телеги гулко переваливались через каменные корни лесной дороги, а конь фыркал и дыбил гриву. Палка с каждым шагом здесь тяжелела и стукала в землю, как в колокол. Положив Максима в землю, Анна ушла на могилу Корнея. Она села там под сосной и к сосне прислонилась. Просидела до вечера, слушая, как под горой парни рубят новый сруб. Топоры били в бревна пусто и весело. А к вечеру в ласковом воздухе запахло молодыми, здоровыми бревнами.

Над могилой скрипела старая черная липа. Скрипела она пустым, несчастным голосом. Где-то пели песню за озером. Где-то конь гулял и звенел колокольчиком. И было это похоже на то, как в детстве: заберется Анна в амбар под мелкий дождичек по крыше, усевшись калачиком и спрятав ноги под холщовую длинную юбку, и кажется ей, будто жених на вороных копях с лентами подваливает к крыльцу. Жених откидывает с брички красную полость, играет на гармошке и взбегает на крыльцо. А с крыльца к нему выходит старшая сестра с пирогом, а на пироге перстень золотой горит. А жених глазами ищет по двору Анну. А из окон другие братья да сестры огромными глазами, прижав к стеклам ладони с растопыренными пальцами, смотрят и дивуются. Братьев да сестер тех теперь на свете уж никого не осталось.

Я помню, это было под вечер, под окном в гору, на кладбище, везли покойника. Гроб лежал на телеге, тяжело тащила телегу серая лошадь, и люди шли с опущенными головами — все больше старые. А над озером туча, молодая, высокая, похохатывала громом и вела с того берега белую стену дождя. И я подумал: как же будут опускать в могилу этот гроб среди грозы и ливня на песчаной горе здешнего кладбища?

Я помню, много лет назад по главной улице большого сибирского села везли скончавшегося старого человека. Это было в предгорьях Саян. Длинной улицей, среди огромных пятистенников, двигалась процессия в полном молчании. Жители выходили из оград и замирали возле ворот. А старики вытягивались по-солдатски и стекленели взглядом. И друг на друга поглядывали издали, как бы прикидывали, кто следующий.

Я много видел кладбищ, но не помню, чтобы меня особенно тянуло на какое-то из них побродить, походить там наедине. Помню тягостное ощущение от Преображенского кладбища в Москве с его безвкусными купеческими надгробиями, тесными дорожками, неприбранностыо. И маленькое кладбище где-то в Западной Белоруссии. Оно забыто среди равнины, на пригорке, возле брошенной церкви. Там так же шла вдалеке гроза и полыхала отдаленно синими вспышками. Что-то было пустынное и театральное в той грозе. Я стоял на пригорке и думал об этой долине, обильно политой сражениями всех времен, и ел с кладбищенских вишен спелые скользкие ягоды, которые таяли на губах, подобно поцелуям немолодой влюбленной женщины.

Я помню гигантский колумбарий Освенцима, где на многие километры, куда ни ступи, прах миллионов и миллионов людей. Там страшно снять с ветки яблоко или сорвать полевой цветок — они взросли из человеческого пепла. Или мемориальной кладбище Риги, окованное каменной стеной, мертвыми всадниками на мертвых конях, стерегущими по правую и по левую руку мертвый покой захороненных. Подобно течению реки мерцание бесчисленных лампад за оградой кладбища в городке Печорах. Там добрый, но строгий покой. А эта разлапистая алыча на кладбище Старого Крыма в гористой степи, где пахнет чебрецом и морем… И корни алычи сплелись над могилой Александра Грина, как бы узловатая рука легла над этим бесприютным человеком, такая же скорбная и жилистая, как рука самого писателя. И кладбище за Пыщугом, за старинным русским селом, заброшенное, без ограды, с перепутанными могилами. И рядом с кладбищем начальство местное устроило мусорную свалку. Чего только не вывозили туда телегами и грузовиками, пока не вмешался секретарь райкома Александр Николаевич Смирнов.

Здесь, над Глубоким, высится темный и просторный бор вдоль песчаной горы. По бокам горы поднимаются клены. Вокруг холмистые дали опускаются к озерам. Неба много. Под ногой гулко и сухо. И сдается, будто ты не на кладбище, а на корабле. Корабль давно и бесконечно плывет куда-то, шумит парусами среди ветреного дня, а в тихий полдень стоит как остров. Этот остров один в бесконечном и далеком океане. И я люблю сюда ходить. Здесь пустынно, здесь тишина дышит благоговением и робостью. Я видел вчера двух парнишек, с говором и смехом они катили на велосипедах по дороге. Перед кладбищем они сошли с велосипедов, повели их рядом, смеяться перестали, а разговаривать начали вполголоса.

Здесь и хочется вполголоса разговаривать. Или вовсе молчать. В присутствии людей, которые уже перелистали дни свои, теперь покоятся здесь в тишине и уюте. И каждый, кто умер, вполне заслуживает уюта и тишины. Ведь не такое уж простое дело человеческая жизнь. Я не помню, какой философ, рассуждая об опасностях, подстерегающих человека, сказал, что жизнь вообще сама по себе опасное предприятие. И верно, ведь никто не знает, что ждет его через минуту, через час, через неделю. Здесь, на кладбище, стоит небольшой обелиск с фотографическим портретом Антонины Петровны Масленниковой. Я хорошо ее помню. Когда я впервые приехал сюда, она преподавала в школе. Я не раз сидел у нее за столом, когда приходил в гости к Владимиру Андреевичу. Не прошло и года после нашей первой встречи, как во время урока она упала и, не приходя в сознание, скончалась. Теперь у Владимира Андреевича другая жена, тоже учительница, Зинаида Тихоновна. Владимир Андреевич директорствует теперь в одной из псковских школ. И когда он приезжает в Глубокое с Зинаидой Тихоновной, я часто вижу, как они поднимаются на кладбище.

Я тоже часто поднимаюсь по песчаной тропинке сюда, в тишину бора, и хожу здесь, и думаю о том, что меня занимает, что мне дорого, или о том, что мешает мне жить. Странное дело — здесь, на кладбище, как-то с особенной широтой, с особенной благожелательностью и особенной любовью думается о людях. Здесь ты острее ощущаешь, как быстротечны дни, как мало отпущено каждому, сколько превратностей нас поджидает, как беззащитен бывает человек перед жизнью и как все же много успевает сделать каждый из нас, прожить за короткий отрезок времени, который для каждого умершего уже навсегда исчез. Он остался только для нас, этот отрезок, для тех, кто о них помнит и думает. И я часто именно здесь задумываюсь о том, как, многое отнимая, многое подменяя и во многом обманывая, все же много дает человеку уверенность в себе, уверенность в других, а порою просто вера.