Женщины курят в темноте над обрывом. Медленно затягиваясь, они переговариваются. Беседа явно касается девушки, сидящей рядом с ними в траве. Девушка больше молчит, изредка вставляя фразы в разговор. Папиросы, красновато оживающие при затяжках, освещают лица женщин. Тогда можно на мгновение смутно разглядеть и девушку: длинные темные волосы, широкие, глубоко посаженные глаза, большой рот, не то с улыбкой, вздремнувшей в углах его, не то просто с напряжением, какое бывает у людей, постоянно о чем-то думающих.

— Майка глупая, — говорит одна из женщин простуженным голосом. — Чего на трактовых парней, на проезжих все время любоваться? На всех не налюбуешься. Одного возле себя держать надо. Митька чем не ухажер?

— Ну уж твой Митька, — возражает вторая со снисходительной мягкостью, обращенной к Майке. — Пройдоха он, ко всякой девке подъехать готов. Враз опутает, только рот разинь.

— Зато шофер. Чего же ему к ним не подъезжать, когда ни одна привязать не может?

— Нет, уж если мужик сам не приворожится, надолго его не привяжешь. Эти наши хитрости настоящему-то — смех один.

— Не добру ты девку учишь. Так-то ты, Майка, на тракте добра не высмотришь.

— Не дело, тетя Тася, зачем же говорить? — отзывается девушка. — Как же на людей не глядеть, когда они всякие. Как бы не люди по тракту ехали… Ой, кажись, машина идет!

Позади, за низким таежным хребтом, подала натужный голос машина. Далекое усилие мотора прослушивалось отсюда как гуд слепня, бьющегося в горячее стекло.

— Еённый Митька опять, поди-кось, к ночи подгадывает, — предположила тетя Тася.

— Не ходить бы ей больше к нему, — сказала другая.

— Ведь как же это чудно, — заговорила Майка, — едут и едут люди по тракту. Всяких-то людей сколько на земле, только не разглядишь каждого на ходу. Не чинить бы нам тракт, не ставить щитов, пусть дорогу заметает. Вот они бы тогда и останавливались у нас. А ведь тоже, поди, глядят, едут и думают: вот какие всякие люди да девушки живут в Саянах.

Из-за хребта, покачиваясь, вышло в небо и стало приближаться желтое зарево.

На фоне зарева обозначились кудлатые вершины кедров, похожие на вереницы потягивающихся черных медведей.

— Твой Митька это, — сказала тетя Тася. — Я бы не отшарашивалась от него.

— А я ведь ничего. Что ты мне житья не даешь? — отозвалась Майка раздраженно.

Наступила тишина с отчужденностью всех собеседниц, и прервала ее тетя Тася.

— Пойдем, Полина, — сказала она, раздавливая окурок о разбитый дорожный щит.

Женщины поднялись и, перешагивая коряги, пошли к тракту. Они вышли на дорогу, когда из-за поворота вывернула машина. Она обдала женщин клубящимся снопом света, на мгновение сделала фигуры их словно вырезанными из черного картона и пролетела мимо.

Майка осталась сидеть одна. Сквозь тонкие ночные облака местами просвечивало чистое небо. Очертания гор мягко, но уверенно ограничивали белесоватое небо тьмой.

Глубоко внизу кто-то ломал над рекой тайгу. Он трещал пихтачом, иногда оступаясь в воду. Или он просто швырял с берега лес, а может быть, строил какие-то сооружения по своему капризу. Но звуки эти не трогали Майку. Внутренне Майка была сосредоточена на Митьке и не хотела встречи с ним. Она решительно хотела убедиться по продолжительному молчанию со станции, что машину вел не Митька. Но это ожидание закончилось вскоре далеким криком. Полина звала ее: «Май-ка-а!» Майка послушно поднялась и, опустив голову, широко размахивая руками, торопливо пошла на тракт.

Митька сидел в комнате, где жили тетя Тася и Полина. Он играл на гитаре и пел ходячие песенки, которые Майка услышала еще издали. Когда она вошла, Митька встал из-за стола, не выпуская из рук гитару. Низкая комната была густо освещена слабой керосиновой лампой, так что казалась зеленовато наполненной пихтовой смолой. В этой смолистой прозрачности света Майка увидела за столом кроме троих знакомых людей незнакомого. Лицом он был молод, прост, черноват, сидел спокойно, как дома. Он держал в руке стакан с красным вином и в упор смотрел на вошедшую Майку. Митька шагнул ей навстречу и, радостно ухмыляясь, запел:

С этими словами Митька положил гитару на кровать и обнял Майку, усаживая за стол. Одной рукой он пододвинул ей стакан, а второй поднял опорожненную до половины бутылку и, указывая ею на незнакомого, сказал:

— Везу человека, Май. Первый раз везу так: напою, и накормлю, и языком ублажу. Я его, а не пассажир меня. Дела пошли на земле — одно умоочумление.

Митька широко, добродушно рассмеялся и с высоты плеснул в стакан красную гущу вина.

— Вы не знаете, как называются эти гольцы, вот за перевалом? — спросил проезжий, глядя с ожиданием в глаза Майке.

— Не знаю. Я недавно здесь, — растерянно моргнула Майка. — Я на Кулумысе раньше работала.

— Никто здесь таких вещей не знает, — успокоительно улыбнулся Митька. — Никто здесь таких вещей не хочет знать. Кому нужно, как называется та или та гора? Важно, что растет на ней да какой зверь живет.

— Ужасные люди, — добродушно, но без улыбки согласился проезжий. — Если так жить, то для меня совсем неважно, что вы Митька, откуда и что вы за человек. Важно только, что вы шофер и довезете меня до Куярта.

Митька ухмыльнулся и довольно подмигнул Майке, кивнув на проезжего. Проезжий сидел спокойно и внимательно смотрел на говорящих.

— А вы зачем на Куярт? На маральник? — спросила Майка.

— У меня дед умер, — ответил проезжий.

Все, кроме Митьки, быстро взглянули на него. Митька же сидел с видом человека, который давно уже изведал весь смысл этих разговоров.

— Так он на Куярте жил? — спросила Полина.

— Нет, он жил в Ермаках. Я потому и еду теперь, что он умер.

— У меня бабушка тоже в прошлом годе померла. Вот я и приехала сюда, — быстро сказала тетя Тася, стараясь попасть в тон проезжему и тоже быть участницей разговора.

— Я еду к маралам. Лечить их буду. Они ужасно болеют. А в маральнике их не лечат, — сказал проезжий с какой-то беззащитной улыбкой, как бы опасаясь, что ему не поверят.

— Вы ветеринар? — спросила Майка.

— Нет, не ветеринар. Просто я узнал, как их надо лечить. Об этом давно забыли, а кто знал, молчал.

Митька поднял с кровати гитару и заиграл разухабисто:

Пропел и заговорил, не переставая играть:

— Забавный ты человек, Костя. Умный вроде, а самого простого понять не хочешь. Какое мне дело, или ей, или еще кому — маралов лечить, когда люди болеют не меньше маралов. Вот ты вылечи меня от водки, тетю Тасю — от сплетни, Полину — от тоски, а Майку — от любви. А после дуй своих зверей лечить.

Наступило молчание. Тетя Тася худыми пальцами, точно обшкуренными можжевеловыми палочками, стукотливо стала расталкивать по столу куски воблы. Подавая воблу Майке, она деловито метнула глазами в сторону проезжего. Проезжий поднял свой стакан, долго, но без внимания посмотрел на Митьку, выпил, встал и вышел на воздух.

— Дед у него был хозяйчик. Маралов держал, — сказал Митька, глядя на дверь, словно в спину ушедшему. — Скупили у него тогда маралов по постановлению. Вот он злобу и затаил, а секретов много знал. До самой смерти утаивал. Перед смертью взял и выложил все внуку. Внук-то теперь бросил свою бухгалтерию и на маральник подался. Он думает, что ему там сейчас все ворота раскроют. Умников-то теперь везде много. Как бы не так.