Вот так бывает.

Теперь издали нужно глянуть на окна того дома, что высоко над горой и над озером горит своими окнами. В них так и горит, так и спеет закат. Кругом еще полдень, а там — заря. Мы отворим легкие двери этого дома и ступим на красные широкие дубовые половицы. По всем половицам там рассыпаны спелые яблоки. Они, как уголья, дышат и обжигают своим дыханием. Встать над этим жаром нужно, взявши за руки друг друга, так остановиться и молча смотреть на них или друг другу в глаза, летя над целым миром. Над ручьями, над избами, над дорогами, усыпанными листвой, над тропинками, которые устланы яблоками.

Ах, какие там, над озером, холодные и звучные листья! Эти дали, эта синь и обилие! Не хочется ни глаз отвести, ни уходить отсюда.

И, однако, люди отсюда уезжают. Они уезжают в Ленинград, в Ригу и просто куда угодно, на Кольский полуостров или на Дальний Восток. Мало ли на свете богатых и привлекательных мест. Я с горечью смотрю, как в Глубоком остаются все больше люди пожилого возраста, а в деревнях или на хуторах живут лишь дети да крестьяне, уже дорабатывающие свои трудовые годы.

На днях я побывал в деревне Козлово, что в четырех километрах от Глубокого, на пути к озеру Каменному. Я вышел из леса и за деревней увидел огромную мутную лыву. Я устал и очень хотел напиться. Но пить из грязной лужи было нельзя. Навстречу мне шла женщина, не просто женщина, а старуха с ведрами на коромысле. И шла она к лыве.

— Неужели вы за водой ходите на эту лужу? — удивился я.

— Что ты, родитель мой славный! — ответила старуха. — Сюда-то мы для скотины ходим. А за питьевой-то водой в Филево.

Филево — это та деревня, что виднелась вдали, за хлебами. И вот получается дикая ситуация. Наши крестьяне держат в домах телевизоры, покупают мотоциклы и легковые машины, машины стиральные, а за водой ходят с ведрами за полтора-два километра. Городской человек не может себе представить, чтобы сходить за водой под кран в соседнюю квартиру, а тут, чтобы напиться, сготовить, чай заварить, нужно идти с ведрами на край света.

— А колодца разве во всей деревне нет?

— Что ты, милый! Бурить вот собрались, да не слышно.

И такая картина не только в Козлове. Жители деревни Нечистово ходят по воду на озеро, под крутую гору, а некоторые за полверсты. И как же тут мы удержим уже немного избалованную родителями девушку в деревне, когда ей с детства надоедает таскать ведра для стирки, для поливки огорода, сада, для обихода и еды изнурительным путем…

Мы в городах даже не задумываемся о таких, на первый взгляд, мелких деталях деревенского быта, но они имеют огромное психологическое значение. Я спросил главного инженера совхоза Сидорова Василия Александровича:

— Почему вы не бурите воду для деревень?

— Пока еще неизвестно, какие деревни сносить, какие останутся. Да и скважина-то стоит семнадцать тысяч.

— Скважина стоит семнадцать тысяч, а люди сколько стоят? Ведь совхоз дает уже миллионные прибыли государству.

— Эти расходы у нас свыше не запланированы, — говорит Сидоров. Человек он здесь новый и поэтому невиновный в том, что до него не сделано.

А между тем я ходил в школу 1 сентября на торжественную линейку. Я говорил ребятам об удивительной красоте здешних мест, я вспоминал свое и чужое детство, я рассказывал об академике Павлове и о Юрии Гагарине, я закончил стихами Пушкина, Есенина и Блока.

— Ваш праздник совпадает с той удивительной порой, о которой великий русский поэт Сергей Есенин говорил:

И ребята смотрели в небо, глядя, как ветер поднимает над школой золотые кленовые листья. У десятиклассников светились глаза и вспыхивали улыбки.

Так закончил я свое выступление, обвел взглядом строй ребят, человек тридцать десятиклассников, и вдруг не поверил своим глазам: в первый класс пришло всего шесть человек. И я чуть не заплакал. И я готов заплакать сейчас, когда пишу эти строки.

Когда мы говорим об утечке народа из деревни, когда социологи выводят разные мудреные причины этих «миграций», мы иногда не учитываем одной простой причины — равнодушия местного начальства к быту, к интересам, к судьбам своих односельчан, своих сотоварищей.

Вот гибнет колоссальный урожай яблок. По всем садам с грохотом на землю сыплются яблоки. Земля устлана яблоками. Она горит от них. А где-то яблок вовсе нет. Почему бы организованно, без левачества не устроить вывоз их? Почему бы не предоставить колхозникам и рабочим совхозов машины, чтобы они могли яблоки отвезти и сдать? Почему бы, в конце концов, не направить школьников собирать с земли этот урожай и скормить его скоту?

Грустные примеры равнодушия и бесхозяйственности можно видеть даже в Глубоком, в этом богатом и очень благоустроенном по сравнению со многими другими селе. Стоит на горе, среди кленов, очень привлекательное бревенчатое здание клуба. Ведет на гору великолепная деревянная лестница, осенью она горит среди кленовой листвы, устлана листвой. Зимою лестница осенена инеем. Но лестница гниет и разваливается. С председателем сельсовета Буруновым был разговор о том, чтобы лестницу починить, еще три года назад. Гнить лестница продолжает. В уютном и хорошо спланированном клубе двери поставлены наспех, из сырого дерева, их погнуло.

Год назад зашел на Центральной студии документальных фильмов разговор о том, как сильное, но расхлябанное хозяйство под умным и деловым руководством превращается в крепкое современное предприятие по производству мяса. И я решил использовать этот случай, чтобы как-то расшевелить местное начальство и как-то благоустроить село. Мне казалось, что все просто. Люди только узнают, что о них собираются снимать фильм, и со всех ног бросятся украшать Глубокое. Не тут-то было. Заинтересовались все, кроме самого непосредственного начальства. В обкоме обещали поддержку, райком партии тоже, директор совхоза Васильев пообещал выделить денег столько, сколько понадобится. В июле в Глубоком Васильев говорил:

— Клуб у нас в основном отремонтирован. Вы обещали художника, пусть приезжает.

Я хорошо помню, как четыре года назад новый тогда директор Васильев говорил:

— Вы посмотрите на совхозную столовую. Столовая покупает свеклу, морковь, огурцы, помидоры в Опочке, готовит борщи из баночной магазинной заправки. Нужно поставить теплицы, рабочих мы всегда можем выделить. И чтобы всегда были свежие овощи! Свои!

И не такое это маленькое дело, когда рабочий приходит пообедать, а в столовой его ждет вкусный салат из помидоров и огурцов. И если рабочий знает, что в это время года такого нет ни в Опочке, ни в Себеже, то и ему самому, и его детям есть чем погордиться. Чувство законной гордости за свое село, за свое хозяйство в конечном итоге оборачивается такими прибытками, которые на бумажном листочке не сразу и подсчитаешь. Понятно, когда есть чем гордиться, а не просто хвастаться: «Плохое, да мое».

В садах гулко падают вечерние яблоки. В темноте от этого чудится, будто кто-то тревожный ходит под окнами, вокруг избы, но не решается войти, подняться на крыльцо. Под землей налились холодные и тяжкие картошки, они светятся там в обилии и влаге. Когда их копают и складывают в ведра, издали можно подумать, что это золотые и красные яблоки вынимают из земли. По лесам начался неистовый рост грибов. Боровики так и лезут из земли. Деревенский люд в выходные дни целыми стаями бродит по соснякам и березникам. Кажется, лес насквозь вычищен, а утром глядь — и опять крепыши сидят на моховой подстилке как ни в чем не бывало. Ночью над ними низко склонялись березы. Сами уже прозрачные, они что-то нашептывали до утра, увещевали, подбадривали. Так они вызывали из мглы к осеннему свету бесчисленный грибной народ и утешали его, в короткой, но щедрой лесной жизни.