Деревня уже давно работала. Не было в поле только Калины. Старуха Епифаньева косила вместе со всеми. Позади нее сидела кошка и следила, как вьется над жнивой бабочка. Старуха Епифаньева внезапно положила косу и пошла к лесу, где лежали обеденные узелки косарей. Кошка побежала следом. Старуха развязала свой узелок и села под березу, прислонившись к ней спиной.

Старуха достала из узелка бутылочку, ототкнула ее и стала вытрясать на ладонь таблетки. Она вытрясла штуки три, посмотрела на них, откинула голову к березе и положила руки на колени. Кошка глянула на старуху и отпрыгнула в сторону.

— Подкрепляешься? — сказала Наташа, подходя и наклоняясь над своей литовкой.

Старуха не ответила.

— Подкрепляешься? — сказал Енька и заглянул старухе в лицо.

Лицо старухи Епифаньевой вытягивалось и мертвело.

— Мама! — закричал Енька.

Мария оглянулась. Зина тоже оглянулась, бросила косу и бегом кинулась к Еньке.

— Теперь уж война скоро кончится, — сказал твердо Енька.

— Конечно. Чего уж там осталось, — сказал Олег и посмотрел, откинувшись, на бурый небольшой березовый выворотень.

Из выворотня уже проступало лицо.

— Кто это будет? — спросил Енька.

— Не знаю. Кто-нибудь получится.

Олег снова принялся сапожным Енькиным ножом резать выворотень. А выворотень сам по себе походил на человеческую фигуру с чуть согнутыми ногами, наклоненной вперед спиной, дозорно вытянутой шеей и вскинутой над головою рукой.

— У, язви тя в душу! Волчье мясо! — крикнул Енька на черную комолую корову, которая заворачивала на озимь.

Корова послушалась окрика и вернулась на траву.

Под лезвием ножа человек обозначался быстро и отчетливо, лицо его смотрело вдаль пристальными веками, а рука прикрывала взгляд от ветра.

— Кончится война, вот тогда заживем, — сказал Енька уверенно.

— А чего ты тогда делать будешь? — спросил Олег, поблескивая молочным широким лезвием.

— Я пахать буду.

— Ты и так пашешь.

— Чего я сейчас пашу? — обиженно протянул Енька. — На этих клячах? На коровах еще пахать недоставало. — Он поглядел на стадо и на всякий случай крикнул комолой корове: — У ты, сатана!

— А знаешь, — сказал Олег, снова издали разглядывая выворотень, — в тропических странах дерево хлебное есть. Хлеб растет на нем буханками. Лес бы такой насадить. Да?

Енька поднялся, взял бич и, стреляя бичом в воздухе, обошел стадо. Комолая корова сразу отбежала далеко в сторону и опустила голову, косясь одним глазом.

— Да и лес не то, — сказал Енька, вернувшись. — В лесу темно, зверье всякое. Вот поле засеять. Как ветер по нему пойдет, аж все заполыхает. И конца полю нет. А потом его дождем польет. Поднимется оно. Убирай только.

Енька говорил и смотрел за Иртыш. За Иртышом собиралась туча. Она покачивалась, вздувалась и готовилась двинуться.

— Только бы не на этих клячах убирать, — вздохнул Енька. — А комбайн стоит. Отца нет. Митьки нет. Мать велит зимой на курсы идти, технику эту всю изучать.

— Пойдешь?

— Пойду. Что делать? Неохота, правда: голову сломаешь на этих шестеренках. Да надо. Никого во всем селе-то мужиков не осталось. Мать говорит, с той весны на коровах пахать придется.

— Война уж к тому времени кончится, — сказал Олег.

— Война-то кончится, это ясно. Отец вернется. Трактор в МТС возьмет, и пошла деревня пахать да убирать.

Олег поставил на землю выворотень, который уже превратился теперь в человека, смотрящего из-под руки вдаль с удивлением и заботой, чуть подогнувшего колени, чтобы удержаться на встречном ветру. На ногах надеты валенки с калошами. Волосы человека развевались, и развевался за спиной пиджак, тоже вздутый ветром. Человек был не стар и не молод, он казался вырезанным из кости, хотя пахло от него свежей прохладной древесиной березы.

— Этакий Ветерко, — сказал Енька.

— Ага, Ветерко, — согласился Олег.

— А тебе бы художником стать, — сказал Енька.

— Я бы стал, — кивнул Олег, разглядывая Ветерка и немного удивляясь тому, что получилось. — Я бы с охотой… скульптором стал.

— Кончится война, ты и становись художником. Потом нарисуешь меня, как я хлеб собирать в поле буду.

— Ладно. Я уже и так думаю: кончу школу и — в училище художественное. Или прямо на будущий год пойду. Из восьмого класса без экзаменов примут. — А знаешь, как художники живут? — встрепенулся Олег. — Рисуют, и все. И денег у них много. Веселые все. Хохочут. И все их уважают.

— Чего им не хохотать, — сказал Енька. — Ковры вон, знаешь, на базаре — триста рублей. Две буханки хлеба зараз купить можно. Один художник в селе, из эвакуированных, он хоть с атласа географического, хоть с открытки срисует.

— Знаешь, у отца там книжка есть, — сказал Олег. — Я читал недавно. В Венеции он давно, правда, жил…

— Я слышал про Венецию, — сказал Енька. — На островах стоит она. В Италии, кажется.

— Ну да, — сказал Олег, поглядывая, как на них, низко склонив голову, идет комолая корова. — Сто шестьдесят каналов там. И по улицам на лодках ездят. Лодки все такие сверху бархатные.

— Как же они, бархатные, не тонут? — удивился Енька с недоверием.

— Обшиты они бархатом. И каждую ночь там огни жгут, пляшут и в масках бегают. Хохочут все.

— Сейчас не больно похохочут, — сказал Енька, — сейчас немцы там.

Корова опять остановилась рядом и стала смотреть на Ветерку.

— Ну? — спросил Енька.

Корова помотала безрогой головой.

— Молоко у нее хорошее, — сказал Енька. — У комолых коров молоко всегда хорошее, только мало. А ну, пошла!

— Ну вот, — продолжал Олег. — Там во дворце Дож жил. Перед его дворцом лев стоял каменный. Туда обычно доносы, в пасть ко льву, клали. Тогда только и доносили друг на друга. И два художника заспорили: они оба любили одну девушку. Джулия ее, кажется, звали. И ночью решили на шпагах драться. И девушка ночью побежала и бросила записку в пасть льву. А всех, на кого донос, тогда обычно пытали. Художников этих ночью же вызывают на суд. Ну, думают, раз сюда попали — пытать будут. Стоят. Их спрашивает Дож: «Нам стало известно, что вы намерены этой ночью убить друг друга. Правда это?» — «Правда», — говорят, а сами трясутся. «Ваш талант принадлежит Венецианской республике, — говорит Дож, — и вы обвиняетесь оба в том, что посягнули на ее собственность». И присудили им сражаться не на шпагах, а кто лучше картину нарисует. Тот, кого эта Джулия любила, и победил. Тициано звали его.

— Забавно, — усмехнулся Енька. — Я бы тоже, пожалуй, стал художником. — Он посмотрел в сторону деревни и еще сказал, укладываясь поудобнее: — Вон Зина идет.

Зина шла торопливо. Потом побежала. Она подбежала, посмотрела на Олега удивленными глазами и сказала:

— Я письмо тебе принесла.

— Какое письмо?

— Не знаю какое. От отца.

В стороне прокатился гром. Прокатился резко, как на бричке.

Олег разорвал конверт. Зина смотрела, как у него трясутся руки, а Олег старался успокоить их.

— Отец ранен, — сказал Олег и закрыл глаза.

— Как ранен? — сказал Енька и приподнялся на локте.

— На фронте был, и ранили его.

— Какая радость! — сказала Зина и села рядом с Олегом.

— Вот здорово! — сказал Енька и встал. — Это здорово! Олег, ты представляешь!

— Он пишет, что целый год искал нас и никак не мог узнать, где мы: то воевал, то в госпитале. А теперь новое назначение он получает и часть новую ему дадут. Был в Куйбышеве, туда все переведено, там и напал на след. Говорит, что скоро всем документы выхлопочет.

— Олег, это так здорово! — сказала Зина.

— Я пойду письмо писать. — Олег встал.

— Подожди ты, — сказал Енька.

— Письмо напиши и телеграмму дай, — сказала Зина.

— Денег у меня нет на телеграмму, — задумался Олег.

Енька полез в карман и выгреб горсть монет. Пересчитал.

— Вот, — сказал он, — рубль пятьдесят. В чику вчера выиграл.

— Да у меня два рубля есть, — сказала Зина. — Мамка на хлеб давала.