— Хорошо, — сказал Олег.

— И все тебя слушать будут, чего ты ни скажешь, И никогда тебя никто не прогонит, а везде тебя пустят и примут как гостя. И будет у тебя жена, красивая-красивая, как та девчонка. Наташа, что ли? Она будет мыть твои ковши, и коня чистить, и вино варить. А потом под окошком мы с Кириллом пройдем, и я улыбнусь тебе. Ладно? Хочешь? — сказала Инка, с трудом выговаривая слова.

Олег молчал. Инка уже сидела спиной к нему, смотрела в траву. Олег хотел заглянуть ей в лицо, но Инка отвернулась. Потом она еще ниже наклонила голову и, шепотом произнося слова, но звучно их выговаривая, продолжала:

— А когда ты умрешь, много-много людей пойдут за твоим гробом, и все будут плакать. Похоронят тебя в степи, много венков положат на твою могилу. И будут над ней летать птицы, и солнце будет светить, и никогда не будет над ней дождя. А когда все уйдут, я приду к тебе. И часто буду ходить на твою могилу в хорошем длинном платье и в красном платке.

Инка вдруг вскочила и убежала далеко в поле. И остановилась. Олег поднялся и хотел подойти к ней, но Инка отбежала еще дальше и строго сказала оттуда:

— Не ходи.

Олег снова сел в траву, и ему захотелось плакать.

В полдень они ушли от мельницы в поле, где люди работали вдалеке, копая картошку.

— Наши, — сказал Олег, — всей деревней вышли.

— Смотри, какие журавли летят, — сказала Инка, показывая рукой в сторону, где высоко над лесами шли гуси.

— Ага, — сказал Олег, глядя на людей и видя там Саньку, Марию, Калину и других деревенских. — Пойдем туда.

Инка пошла за ним, рассеянно глядя под ноги. По дороге катила телега. В телеге размахивал вожжами Енька. Енька остановил коня. Олег подбежал к телеге и прыгнул в нее.

— Садись! — крикнул он Инке.

Инка подошла и тоже села в телегу. Енька разогнал коня, и свистнул, и громко закричал на все поле. И вдруг на ходу Инка выпрыгнула из телеги и побежала к лесу. Потом она остановилась, обернулась и крикнула:

— Я приду! Потом.

— Хорошо, что уроков нынче не было, — сказал Енька. — Всех в поле послали, картошку копать да снопы стаскивать.

— Так, значит, не было уроков, — сказал Олег, подскакивая в телеге и мелко трясясь от быстрого ее хода. Ему хотелось тоже выпрыгнуть на дорогу и кинуться в поле, но конь бежал быстро, и на душе было горько, и ничего не хотелось делать.

Земля еще не остыла, но картошки в земле были холодные, влажные. Олег складывал картошки в ведро, а ведро грохотало и покачивалось. Ведрами картошку таскали и сваливали в кучу. А там Калина и Мария, тоже ведрами, насыпали картошкой мешки. Енька стоял возле телеги и ждал, когда начнут таскать мешки.

Калина и Мария принялись мешки завязывать. Мария сильными толстыми пальцами брала мешок за верх, сдавливала, словно душила, и потом закручивала верх, как бы отворачивала мешку голову. Калина ловко перехватывала мешок ниже Марииных пальцев бечевкой — раз, два, три — и завязывала. Мария сапогом била в тугой мешок, поглядывала на него свысока и говорила:

— Ишь раздуло! Сытый барин.

— Вот чертова скотина, — говорила Калина. — Бедняги и духу нет. Валяется, стерва. Хоть бы мешки потаскал на бабском поле.

— Мешки бы потаскал, — ехидно улыбалась Мария. — С него, с душного черта, как с козла молока. Жаль, Гришку Останина на обучение на военные взяли. С деревянной винтовочкой за селом прыгает.

— Ты сама-то мешки не трогай, — строго сказала Калина.

— Одна, что ли, будешь таскать? — усмехнулась Мария.

— Да вон ведь бабы еще есть, крикну.

— Какие они бабы! Одна стара, друга худа, дышать нечем.

— Смотри, Мария, порвешь живот, мужик вернется, душу вынет. Нельзя нынче тебе.

— Не вынет. Все можно. Еще не это будет.

— Ну, подсобляй тогда. Сама, мотри, не бери.

Калина взяла мешок обеими руками чуть выше вязок и наклонилась. Мария подхватила снизу. Они раскачали мешок и взвалили его Калине за загорбок. Калина подтряхнула мешок спиной, крякнула и, мелко ступая босыми ногами, потащила к телеге.

— Подсобляй, что ли. Не сопляк, поди, — сказала она Еньке, повернулась к телеге спиной и плечами швырнула мешок в телегу.

Назад Калина шагала широко, лицо ее покраснело, она дышала шумно, по-лошадиному.

— Ты насыпай вон с Олегом, — сказала она Марии.

А сама присела перед другим мешком, обхватила его руками и, сильно выдохнув, оторвала от земли.

— Ишь, черти животатые, — прохрипела она, еще присела, глубже, раскинула колени, вздула на икрах длинные влажные бугры, скособочила на земле ступни и растопырила босые пальцы. Потом выпрямилась и понесла мешок на плече.

— А ну-ка давай, Олег, — сказала Мария.

Она взяла мешок за верх, а Олег подхватил снизу и взвалил его на спину Марии. Мария легко пошла с мешком к телеге. И вдруг оступилась. Оступилась на ровном месте. Но пошла дальше. Калина посмотрела на Марию и зло сказала:

— Ну чего тебя леший настыря́ет?

Мария свалила мешок в телегу, схватилась за живот, села на землю, спиной привалилась к оглобле и закрыла глаза.

— Дура, натаскалась, — испуганно сказала Калина, подошла и хотела поднять Марию.

— Постой, — сказала Мария тихим голосом.

— Бабы! — крикнула Калина, разогнулась и замахала руками.

Женщины бросили ведра и кинулись к телеге.

На недогруженной телеге Енька медленно повез мать в село, в больницу. Калина шла следом и свирепо качала головой. Потом она прыгнула в телегу, вытолкнула Еньку, повыкидывала мешки на дорогу и что есть духу погнала коня.

Стояло воскресенье, но все ушли в поле. Вместе со всеми в поле ушли дед, дядя Саша и бабушка. Дед и дядя Саша отпросились еще с пятницы на три дня из МТС, чтобы вместе с деревенскими работать в поле.

А Олег ушел к Еньке. Они сидели на лавке, смотрели в окно и ждали Наташу. Наташина мать еще с утра напекла пирогов для Марии. И вот Енька собирался вместе с Наташей тащить пироги в больницу. А Олегу предстояло сторожить деревенские дома.

На улице светило солнце, скакали вдоль дороги воробьи, они подбирали рассыпанную с возов пшеницу. Осень стояла ясная, и казалось, что зима никогда не наступит. Радио пело песню, голосом низким, добрым и немного властным, очень похожим на голос Марии:

Олег слушал песню и вспоминал гриву зайца, бегущего огромными прыжками, и белую собаку, которая взмахивала ушами на ходу.

На улице показалась Наташа. Она несла в руках чугунок, а на чугунке лежал небольшой сверток, обтянутый желтым шелковым полушалком.

Радио спело песню, помолчало и начало передавать сводку, в которой сообщалось, что наши войска оставили город Харьков.

— Докуда же это будет продолжаться? — сказал Енька, отвернулся от окна и положил голову на стол.

Олег промолчал.

— Глаза бы ни на что не смотрели, — сказал Енька.

Вошла Наташа и громко сказала:

— Утречко-разутречко, добрый день!

Ей никто не ответил.

Наташа прошла к печке, где на шестке, растопырив черные высокие ноги, стоял таган. Она положила сверток на лавку, а чугунок поставила на таган.

— Мамка борща велела принести.

— Молчи ты со своим борщом, — сказал Енька.

— Санька идет. У нее ружье пропало. Андреева ружья нигде нет. Сегодня утром глянула на стену, а оно не висит, — сказала Наташа.

— Кто же его возьмет? — сказал Енька.

— Не знаю. Хватилась она, а нет ружья.

— Когда же оно пропало-то?

— Сама не знает. На стену-то посмотреть все, говорит, было недосуг. А посмотрела — нет.

— Найдется ее ружье. Кому оно нужно. А то и без ружья проживет. Зачем оно ей…

— А когда Андрей вернется, что сказать?