— Куда ж его пускать? Пусть хоть вернется уж, век с перины не уйдет, — засмеялась Калина.

— А там видно будет, — сказала Мария. — Бабий век теперь по деревням пошел. Ты, Бедняга, вот завтра бери Серка да в поле, картошку таскать да возить будешь.

— Я ведь, Мария, слаб от вина-то становлюсь, — улыбнулся Бедняга ласково. — Уж не знаю, и подниму ли завтра с такого хмеля голову.

Все сидели, выпивши помногу, но никто не хмелел. Калина сдала карты, а патефон все молчал.

— Ну-ка, включи-ка радио, Что делается? А то уж и про войну за картами забыли, — сказал дед Марии.

Мария привстала, включила круглое черное радио над окном.

Тысячами голосов горько, требовательно из черного репродуктора вступила в комнату суровая, жестокая песня:

И стало в избе так тихо, будто потушили свет, а за окнами идет дождь. Все замерли и вроде осунулись. Продолжение песни понять было трудно: радио хрипело, видно, где-то стороной шла гроза. Но было ясно, о чем говорит песня, и стало от слов ее не весело, но проще и уверенней.

А поющие голоса были похожи на те, что летом пели среди села «Орленка».

Розданные карты остались лежать на столе. Все некоторое время посидели молча и начали расходиться. Сквозь сени проходили осторожно, словно кто-то спал там. Только слышно было, как уже на крыльце Бедняга тихо сказал:

— Давай, Зосимыч, закурим. — Повременил и добавил: — Сперва твои, потом мои.

Шел мелкий осенний дождь. Небо низко проносилось над землей серыми облаками. Облака еле видны были в темноте. Ветер порывисто посвистывал над воротами, в скворечнике, и раскачивал скворечник. Енька и Наташа вышли на улицу и остановились возле ворот. Кто-то маленький сидел под окнами на скамейке. Он сидел, прижавшись к стене, будто прятался. Енька направился к лавочке. Маленький человечек вскочил и бегом бросился к озеру, в сторону мельницы, путаясь на бегу в длинной одежде.

Наташа села на лавочку. Енька сел рядом. Они долго слушали, как шелестит по холодным крышам дождь, Порой срывались и падали с березы листья, они падали то в огород, то на дорогу. С дальнего конца деревни неторопливо прошла к озеру Калина. Она шла, накинув на голову клеенчатый черный Митькин плащ.

— Если бы тебя на фронт взяли? — сказала Наташа.

— Я бы пошел, — сказал Енька.

— И я бы с тобой пошла.

— Кто же тебя возьмет? Кому ты там нужна?

— Я раненых выносила бы.

— Кого же ты вынесешь? Вон дядю Сашу вынесла бы?

— Так он же не на фронте.

— Ну а так, вынесла бы?

— Калина бы вынесла, — сказала Наташа.

— А Митьку?

— Тебя бы вынесла.

Енька засмеялся.

— Ты бы хоть рубашку запахивал. Ходишь, как Федька Ковырин, — сказала Наташа и холодными пальцами стала застегивать Еньке воротник.

— А чего Федька Ковырин? Чего он мне?

— Хулиган он.

— Какой он хулиган… Дерется только, да и все.

— Все равно хулиган. Злой он какой-то.

Дождь ровно и мелко сыпался на крышу, ветер иногда раздувал его и рассеивал до самой лавочки. Тогда Наташа ежилась и близко приникала к стене. Калина прошла назад и потом, опять одна, прошла к озеру.

— Инка, поди, это была, — сказал Енька.

— Она. Все к Олегу ходит, тварь, — сказала Наташа.

— Чего это ты на нее?

— А чего она ходит?

— Тебе жалко?

— Не жалко. А Зина из-за нее на Иртыш не пошла.

— А чего она? Она ведь ничего, — сказал Енька строго.

— А тогда тебе влетело от матери из-за нее за Олега. На тебя ведь подумали, да и вся деревня злилась, когда искали.

— Ну и что? Не она же это сказала.

— Из-за нее. Из-за нее, поди, везде одна беда.

Енька промолчал.

Дождь редел. Слышно было, как Мария шумно задула лампу и полезла на полати.

— Спать отправилась, — сказал Енька. — А сама не уснет. Все думать будет.

— Где же тут уснуть, — сказала Наташа.

От озера к деревне шли Калина и дядя Саша. Они шли по дороге, на расстоянии друг от друга, не переговаривались. Калина шла, накинув плащ на голову, а дядя Саша — поднявши воротник пиджака.

Утром шел Олег из деревни в село. На половине пути догнала его Инка. Она не окликнула. Она дошагала и взяла сзади за локоть. Олег вздрогнул и оглянулся.

— Чего тебя так долго не было? — спросил он.

— Дела всякие были, — сказала Инка.

— А я уж думал, не придешь.

— Ну что ты. Я ведь еще вчера пришла.

— А я тебя не видел.

— Ты у Еньки был. Я видела, как ты тащил патефон.

— Чего же не позвала?

— Так. Не хотелось. Не ходи в школу, — попросила Инка.

— А чего делать будем?

— Пойдем ходить куда-нибудь. Не ходи.

— А я и книжки взял. Куда же их. С ними, что ли, таскаться?

— Спрячь в лесу. Завтра возьмешь.

Они свернули с дороги в лес, под шелест поредевшей солнечной листвы, и спрятали школьные книжки в норе, где, может быть, спала до этого лиса или родились волчата.

Раннее утро осени всегда похоже на какой-то грустный праздник. На душе легко, глаза смотрят ясно и далеко видят. Но видят они как будто не все, и от этого на сердце тревога. Глаза видят, как уходит по жниве от собаки заяц, как пламенеют, склонившись над речкой, калины, как тянутся горизонтом гуси с таежных озер и как над Иртышом стоит кто-то, вытянувшись всем телом, и машет лодке красным платком. А лодка уходит, и вниз по течению несет ее среди алых листьев; гребец сложил весла и смотрит назад.

Они шли молча сквозь легкую, забытую на весу паутину. В лесу было светло, словно солнце смотрит прямо из-под ног. Все гулял перелесками лай, и пахло в лесу прохладно-горьковато, и было похоже поэтому, что кто-то разжег и вдруг погасил костер.

Потом они вышли на длинную гриву, сплошь затканную кустиками клубники. Листва затвердела и стала багровой.

Низко пролетел ястреб, высматривая кого-то в листве. Потом выскочил заяц и помчался огромными прыжками, и казалось, что он вот-вот перевернется в воздухе. За ним гналась пятнистая собака, взмахивая на бегу широкими ушами.

— Вот и ваша мельница, — сказала Инка.

Вдали над озером виднелась мельница.

— Хорошая у вас мельница.

— Хорошая, — сказал Олег.

— Я ведь на мельнице и ночевала, — сказала Инка, садясь в траву.

— Чего же ты?

— Так, пришла, посидела под окнами и ушла на мельницу.

— Позвала бы меня.

— А бабушка пустила бы?

— Пустила б.

— Дед бы не пустил. Строгий он у тебя, да и пьяный был.

— Не дед был пьяный. Это Бедняга.

— И дед тоже. Я ведь видела… Пойдем жить на мельницу, — сказала Инка и осторожными глазами посмотрела на Олега. — Там тихо, только все поскрипывает да мыши бегают.

— Холодно там будет зимой, — сказал Олег.

— Зимой везде будет холодно. — Инка посмотрела вдаль, за гриву и за леса.

— Иди к нам жить, — сказал Олег.

— Что ты! Кто же меня пустит?

— А чего?

— Я ведь цыганка. Да и наши придут, заберут.

— А мы не пустим их. Мы с Енькой возьмем ружье и стрелять будем.

— За что же их стрелять? — сказала Инка грустно. — Вчера и так какой-то приехал на коне и все ругался.

— Чего же он ругался?

— Кирилл где-то поросенка украл.

Далеко за Иртышом, над тайгою, низко шел самолет.

— Смотри, какие самолеты есть, — Олег показал рукой за Иртыш.

— Ага, — сказала Инка, глядя в траву. — Я ведь тебе так и не рассказала, что наворожила тогда.

— Нет. Не рассказала.

— Хочешь, расскажу?

— Расскажи.

Инка сорвала красный широкий и шершавый лист, положила его на колено и стала разглаживать ладонью. Потом подняла этот лист, посмотрела сквозь него на солнце и опять положила на колено.

— Будешь ты красивый-красивый, — сказала она тихо. — Богатый-богатый будешь. И будет у тебя дом большой и с конюшней. И конь вороной стоять будет, и красное седло у коня, и оно будет серебром и бисером вышито. И ковши будут золотые висеть в доме на ведрах. И будет постель из высокой перины и пуха лебяжьего, а над постелью — шатер синий. И тоже будет он шит серебром и бисером. Хорошо?