Тем не менее, когда мэтр направил свои стопы в Потсдам, вдова шампаньского капитана наотрез отказалась последовать за ним и даже ни разу не навестила его на чужбине. Они вновь соединились только во Франкфурте-на-Майне, когда писатель оставил позолоченную потсдамскую клетку, в которую он попался, увы, по своей воле. Но там, на берегах Майна, когда до Франции оставалось рукой подать, пред ним вновь замаячила независимость, которой он был привержен всю жизнь.

Только радость оказалась преждевременной — тираны просто так не отпускают тех, кто знает их секреты. Клевреты прусского короля настигли свою жертву и объявили, что у них есть приказ на арест.

   — Увы, месье, я не взял с собою из вашей страны ничего. Клянусь вам, что не увожу даже никаких сожалений. Каких же украшений бранденбургской короны вы требуете от меня? — как всегда с присущим ему сарказмом произнёс Вольтер.

   — Вы увезли из Потсдама не менее ценное для короля — поэтические творения его величества, — разъяснил старший офицер.

«Вот оно что! — сказал себе писатель. — Они требуют от меня рукописи короля, которые я когда-то исправлял, а то и вовсе переписывал сочинённый им текст, боясь, что я, прибыв во Францию, раструблю о бездарных поэтических потугах его королевского величества».

Но багаж, в котором были августейшие рукописи, медленно везли следом, и он, разумеется, ещё не был доставлен. Тогда, не долго думая, старший конвоя приказал задержать путников. Четверо солдат грубо вытолкали из экипажа самого Вольтера, его секретаря и слуг и конечно же мадам Дени, несмотря на то что у неё был французский паспорт.

Всех пленников запихнули в некое подобие гостиницы. Слуг — на чердак, в комнату даже без кровати — «главного преступника» и в другую — его спутницу.

   — Правда, мадам Дени предоставили маленькую кроватку, — со смехом вспомнил теперь Вольтер, — но воины со штыками заменяли бедной представительнице прекрасного пола и занавески и горничных.

Все дни, что молодая чета Шуваловых провела в Ферне, были насыщены остроумными беседами с хозяином дома и чтением стихов. Знаменитый мэтр так привык к своим гостям, что вскоре сменил свой парадный костюм, в котором их встречал, на свой привычный повседневный. Это был длинный, почти до колен, белый камзол и серые чулки, ноги в которых походили на две тоненькие тросточки. Голову же он покрывал маленькой шапочкой из белого бархата.

Однажды поутру мадам Дени объявила русскому графу и его жене, что им приготовлен сюрприз, — здесь, в домашнем театре, завершаются репетиции знаменитой вольтеровской трагедии «Меропа».

   — Как, пьеса будет поставлена без нас? — изумился граф Андрей. — Мне самому не раз доводилось в Эрмитаже представлять вольтеровских героев, и я не допущу, чтобы здесь, на фернейском театре, обошлись без меня.

   — Это и в самом деле будет неучтиво по отношению к нашим любезным гостям, если мы представим им роли молчаливых зрителей, — обрадованно воскликнул Вольтер, входя в комнату, где происходил разговор. — Кого бы вы, граф, хотели изображать в моей трагедии?

   — Несомненно Эгиста, главного героя, — без колебаний отозвался граф Андрей.

   — Тогда роль Меропы, вдовы царя мессинского, разыскивающей своего сына Эгиста, мы поручим нашей милой Мари Луизе. Тирана же Полифонта, скрытого врага Меропы, тем не менее домогающегося её любви, постараюсь исполнить я сам.

   — Вы ещё и актёр? — Молодой граф не скрыл своего удивления.

   — С младых ногтей, — с гордостью прозвучал ответ Вольтера. — Особенно мне удавались роли стариков. Однако мне чаще доводилось становиться режиссёром.

И мэтр рассказал, как однажды он старался отучить одну довольно способную актрису оттого, что она на сцене слишком часто и не к месту жестикулировала. На репетиции он привязал её руку к платью, чтобы лишить возможности злоупотреблять жестами, традиционными и условными. Ей стало неудобно, она рассердилась и сильным, но естественным движением оборвала ленту. «Это именно то, чего я от вас хотел, мадемуазель», — сказал ей Вольтер и поклонился.

В пьесе не нашлось роли лишь для молодой графини. Однако и она обозначила свою любовь к театру тем, что велела передать от себя бриллианты стоимостью в двести тысяч экю самой талантливой актрисе Парижа.

В роли главного героя трагедии граф Андрей был бесподобен.

   — Теперь моя очередь воскликнуть: и вы, граф? — не удержался от похвалы Вольтер. — У вас каждая сцена — битва, истинное столкновение страстей. А какая бесподобная мера вкуса и врождённого изящества! Как бы я хотел, чтобы в моей трагедии, поставленной на моём театре, вас увидел ваш выдающийся дядя, истинный ценитель всего прекрасного!

Теперь, с удовольствием вспоминая те чудесные дни, которые он провёл в обществе молодого графа Андрея и его очаровательной супруги, Вольтер восхищённо говорил старшему Шувалову:

— Сразу видно влияние вашей выдающейся личности, вашего тонкого вкуса и талантов. С первых писем от вас, в которых вы рассказывали о том, чем вы заняты у себя в отечестве, я не мог не отметить: вы взяли на свои плечи титанический труд. В самом деле царём Петром положено начало тому труду, который вы теперь завершаете. Однако существует разница между его и вашими усилиями. Царю даже сама его власть даёт в руки великие возможности. Но у такого человека, как вы, недостаток возможностей искупается именно высокими вашими дарованиями.

   — Не станем переоценивать мои усилия в просвещении, — остановил своего собеседника Иван Иванович. — Однако кому-то ведь надо было начинать с того места, где, можно сказать, остановилась деятельность Петра Великого. Он, наш первый император, сотворив или преобразовав образ жизни россиян, не имел после смерти своей последователей в большей части своих предначертаний и мудрых заведений. Науки и искусства в государстве нашем получили лишь только своё начало. Однако невнимание к нашим первым талантам и пренебрежение о воспитании новых уничтожили слабые ростки. Впоследствии первые места в государстве были заняты иностранцами, которые оставались в совершенном бездействии касательно сего предмета, — вероятно, от того, что не радели о распространении наук в стране, им чужой. Такая небрежность в просвещении юношества, исключая военную школу, остановила успехи просвещения. Вот почему благодарная ревность была совершенно погашена во многих из моих соотечественников. Столь неприятный для нас промежуток дал повод некоторым иностранцам несправедливо думать, что отечество наше не способно производить таких людей, какими славится Европа. Сей предрассудок может истребиться лишь одним временем.

   — И конечно, усилиями таких людей, как ваше превосходительство, — подхватил Вольтер. — Создание одного лишь университета в Москве, Академии художеств в Петербурге, успехи русского театра — всё это, несомненно, ваши заслуги, которые можно поставить в один ряд с усилиями Петра Первого.

   — Мне трудно выразить, сколь лестна для меня ваша оценка того, в чём я принял участие, — произнёс Шувалов. — Однако, чтобы по-настоящему привести в движение всю массу огромной нации, потребуются усилия следующих друг за другом поистине великих людей. Вот на кого я уповаю — на тех, кто пойдёт следом!

   — Вы можете гордиться тем, что граф Андрей, ваш племянник, безусловно личность, появлению которой в обществе вы способствовали своим влиянием, — сказал Вольтер. — И другой ваш племянник, кажется, князь Голицын, что учится здесь, в Женевском университете, — будущий ваш последователь.

   — Вы правы, дорогой мэтр. Когда я вижу успехи самых дорогих мне людей, это согревает мою душу, — согласился Иван Иванович. — Смею надеяться, что к ним можно будет прибавить насчитывающихся уже десятками, если не сотнями тех, кто успешно завершил образование в университете или в его гимназиях, в Академии художеств. А надобно, чтобы сия тяга к знаниям стала естественною потребностью всего народа. Как и любовь к труду. Среди нас же, русских, даже последнее качество подчас воспринимается не как потребность, а как наказание. Иное — в других странах. Да вот хотя бы пример Пруссии...