Как ни был отрезан от мира Пелым, но и туда дошла весть о кончине Елизаветы.

«Свобода! — тут же обрадовался Миних, но при этом остановил себя: — Только бы новый государь теперь не забыл обо мне».

Дни потянулись мучительные. Той, которая его заточила, уже не было на свете. Но её повелениями ещё руководствовалась стража. Любой маленький начальник, даже любой солдат по-прежнему мог его унизить и оскорбить. Однако не мог сломить. Он ждал освобождения и не позволял себе ни минуты расслабленности, черпая силы в беседе с Богом, что делал изо дня в день на протяжении всех долгих лет.

И в тот день, когда прибыл курьер с сенатским указом, объявлявшим свободу, он, как всегда по утрам, совершал утреннюю молитву. Его жена, узнав, какую весть привёз посланец из столицы, всё же не решалась войти к нему и не позволила это сделать курьеру. И только когда Миних закончил молиться, ему был вручён указ.

Пред своим отъездом он три раза объехал Пелым и говорил жителям, собравшимся его проводить:

   — Простите меня, мои пелымцы. Вот и старик Миних со своей старухою вас покидает. Но увозим мы только самые хорошие воспоминания о вас.

   — Прости и ты, отец наш родной, коли что было не так! — кричали ему вослед.

Чрез двадцать пять дней пути, совершенного в простых крестьянских санях, бывший ссыльный достиг Москвы. Было это ночью. Вдова фельдмаршала Апраксина уже ждала чету сибиряков и приготовила им помещение в своём доме.

Дорога от Москвы к Петербургу оказалась триумфальной. Генералы, штаб-офицеры и статские чины, когда-то служившие под началом Миниха, выезжали встречать и приветствовать воскресшего героя, в течение двадцати лет вычеркнутого из разряда живых.

За тридцать вёрст от Петербурга его встретила внучка Анна, дочь его сына, со своим супругом. Она была красавица. Дед ещё не видел её, поскольку родилась она в год его заточения. Она с мужем специально прибыла из Риги, чтобы приветствовать знаменитого деда.

Миних прибыл в Петербург в жалком виде: у него не было никакой приличной одежды, кроме худого крестьянского тулупа. Император прислал к нему своего генерал-адъютанта Гудовича, который от царского имени поднёс ему шпагу и объявил о возвращении фельдмаршальского звания.

Во дворце, куда вскоре явился Миних, император спросил его:

   — Дозволяют ли вам, фельдмаршал, ваши немалые уже лета и силы ваши продолжать службу?

Достаточно было лишь взглянуть на Миниха, чтобы понять всю ненужность этого вопроса. Он был на редкость крепок, а в его глазах и во всех чертах лица было что-то величавое, внушающее каждому, кто его видел, даже какую-то благоговейную покорность, а не простое уважение.

   — Бог возвёл ваше величество на престол империи, пределы которой неизмеримы, — обратился Миних к государю. — И он же, Господь, вручил вам власть над народом, который во многих отношениях превосходит все народы Европы. Говорить сие мне позволяет вся моя сознательная жизнь, кою я провёл с этим народом в боях и на Ладожском канале, при построении оборонных линий и крепостей. Где другой такой народ, который мог бы пройти всю Европу без провианта, переходить через широкие реки без мостов, питаться одним конским мясом, дикими яблоками и тем, что находил случайного в походах! Это впервые понял ваш дед, Пётр Великий, и потому поднял сей народ на небывалую высоту. Но он, сам подавший пример выносливости, трудолюбия и небывалого мужества, рано ушёл от нас. Он, царь Пётр, поднял меня к славе и указал мне, что есть в России истинно великого. Эту любовь к народу не погасили во мне ни сибирская стужа, ни годы. Я готов принести мою кровь и саму жизнь службе вашего величества.

Одновременно с Минихом явился ко двору и Бирон. Герои прошлого времени, они восстали, словно тени из могилы. И первым движением души нового монарха было желание их примирить.

Государю подали три бокала, налитые вином, один из них он взял себе, два других попросил поднять бывших непримиримых недругов и, подняв свой бокал и отпив из него, туг же вышел.

Миних и Бирон стояли друг против друга с бокалами в руках, стараясь не смотреть друг на друга. Затем, не сказав ни слова, поставили свои бокалы снова на поднос и, повернувшись спинами друг к другу, разошлись.

Нет, Миних не покорился слепо воле императора и тогда, когда, вступив в службу, оказался его главным советником по военным делам. Во-первых, он не одобрил его намерения вступить в войну против Дании, которая была совершенно чужда русскому народу. Во-вторых, не поддержал намерения государя переодеть всё русское войско на прусский образец. И вообще он отнюдь не мирволил его немецким симпатиям, которые не могли не оскорблять русских и стали поводом к охлаждению русского народа к своему императору. Это было никак не понять Петру Фёдоровичу: как он, Миних, сам являвшийся немцем по крови, не благоволит к немцам? Но Миних всегда был таким: человеком разумным и благородным, хорошо знавшим дух русский, коий сам невольно перенял у тех, с кем ходил в бои и с кем делил пополам последнюю краюху хлеба.

Миниху не трудно было понять, что император своим упрямством и недальновидностью своею всё более и более загонял себя в угол, делая из себя мишень, которую легко поразить. Но фельдмаршал оказался из той породы, которая, дав однажды слово, готова идти до конца.

Однако сказалось в сей преданности и другое: у него не было иного выбора, как только стать под знамёна законного императора. Он был слишком далёк от того, что готовилось в том, враждебном императору, лагере.

Лишь только теперь, оказавшись рядом с государем, загнанным в ловушку, он оценил всю серьёзность положения. Однако решил оставаться в его стане до конца, поскольку был ещё шанс не только спастись, но и выиграть в противостоянии.

Море плескалось у ног, такое безбрежное и такое спасительное. Там, едва видимый сквозь дымку, высился всего в нескольких милях спасительный берег острова Котлин, на оконечности которого расположились порт и крепость Кронштадт.

«Нет, мадам императрица, вы не до конца продумали все свои действия, — обращался в своих мыслях к Екатерине старый фельдмаршал, то и дело сквозь подзорную трубу рассматривая кронштадтский берег. — Вот сила, которую вы не учли, но которая может одолеть вашу самонадеянность. С моей лёгкой руки, мадам, вы решились на отчаянный шаг — поднять гвардейские полки и с помощью их штыков завладеть троном. Я первым показал, как этого добиться, когда арестовал узурпатора власти. Но то был я — полководец, продумавший всё до мелочей и свершивший переворот тихо, без шума. Вы же, как взбалмошная баба, перевернули всё вверх дном, но упустили из рук того, супротив коего восстали. У него теперь свобода действий, и у него, кроме всего прочего, такой умелый и бесстрашный стратег, как я, кому в вашем, мадам, стане нет и не может быть равных. Мой опыт удалось успешно повторить лишь вашей предшественнице — Елизавете. Но пред нею был слабый и немощный противник. И силы ей придавало то, что она являлась дщерью Великого Петра. Потому она отклонила и мою помощь, которую я ей в своё время предлагал. Но вы, мадам, можете легко просчитаться, не учтя того, кто предводительствует лагерем, противостоящим вашему величеству».

Меж тем на берегу залива, где расположился загнанный в ловушку император, всё ещё, увы, распоряжался не кто иной, как он сам, перепуганный и растерянный государь. И потому попусту терялось самое главное, что могло обеспечить победу, — время и трезвый расчёт манёвра.

День близился к концу — день ангела его императорского величества, но ни праздника, ни решительных действий — ничего этого не наблюдалось на петергофском берегу.

   — Государь, надо немедленно отплывать в Кронштадт, — настаивал Миних. — Каждый час промедления может нам дорого обойтись.

   — Не сейте панику, господин генерал-фельдмаршал. Возьмите себя в руки, — отвечал ему император. — Я распорядился выслать навстречу ослушникам верных мне голштинцев. Под их прикрытием мы отчалим в Кронштадт. А теперь — шампанского и бургундского сюда!