То верно: Степан Фёдорович слыл близким и, лучше сказать, конфиденциальным другом канцлера Бестужева. Но, с другой стороны, сей военачальник был и весьма близким человеком Петру Ивановичу Шувалову: его родная дочь, княгиня Елена Куракина, являлась шуваловскою любовницею. И Пётр Иванович уже из одних этих, можно сказать, родственных отношений не мог позволить замарать вроде бы ни в чём не повинного человека.

   — Фельдмаршал никакой не самоуправщик и тем более не предатель, лишивший нас победы. — Шувалов встал грудью на защиту отца своей пассии. — Он действовал только лишь с соизволения императрицы и её военного совета.

Сие объяснение дало карты в руки Бестужеву:

   — Сей распоясавшийся государственный муж так усиленно защищает Апраксина потому, что не боится никакой ответственности и делает то, что ему лично выгодно.

Ход был, что называется, ва-банк. Потому что иностранные союзники, уже мечтавшие видеть Фридриха Второго поверженным, были в крайнем раздражении по поводу провала русского наступления.

Только хитроумный лис Бестужев не до конца рассчитал свой манёвр. Он не учёл, что императрица ни в коем случае не примет по своему адресу неудовольствие союзников и оскорблённое патриотическое чувство россиян. Она непременно возьмёт сторону тех, кто причину недовольства увидел в злом умысле Апраксина и в интригах не кого иного, как самого Бестужева.

Да, как бы рассудила императрица, Апраксина следует отстранить от командования войском. Но он действовал не сам по себе, а за ним стоит фигура, которая всячески противилась нашему выбору истинных союзников и, на словах говоря одно, на деле вершила другое, прямо противоположное.

Прийти к такому выводу было не трудно. И её императорское величество, и Шуваловы с Воронцовым не раз имели возможность убедиться в том, что малый двор, иначе говоря наследник престола, её родной племянник с женою, не одобряет войны с Пруссией. А у Бестужева с сими персонами были отношения в высшей степени дружеские. Не сговор ли был у канцлера с малым двором, дабы поставить палки в колеса официальной политики её императорского величества?

Догадка вскоре подтвердилась самым решительным образом. Когда у отставленного от должности Апраксина отобрали все имеющиеся у него бумаги, то обнаружили письма к нему Бестужева и великой княгини Екатерины Алексеевны. Содержание их, впрочем, не носило крамолы. Но сам факт сношения этих двух лиц с главнокомандующим за спиною императрицы говорил о том, что дело сие нечисто.

К Апраксину, содержавшемуся в Нарве под домашним арестом, срочно выехал Александр Иванович Шувалов, чтобы убедить его сознаться в том, не было ли от канцлера или от её высочества к нему корреспонденции, предлагавшей ему немедленно свернуть наступление после Грос-Егерсдорфа. Но подобные письма, как выяснилось позже, фельдмаршалом были предусмотрительно уничтожены, и Апраксин на время был оставлен в покое.

Зато её величество велела приняться за самого канцлера. Тут не важны были прямые улики. Играли роль подозрения. Как когда-то, вскоре после её восшествия на престол, в деле, состряпанном самим Бестужевым против Лестока. Став канцлером и войдя в силу, Бестужев решил убрать со своей дороги предельно преданного, но невоздержанного на язык человека и добился своей цели. Лесток, тот самый Лесток, кому Елизавета, можно сказать, была обязана троном, по наущению Бестужева был сослан в далёкий Устюг Великий.

Теперь пришла очередь и самому канцлеру поплатиться уже не просто за слова, а за тайные злоумышления супротив власти, кои только после его ареста Елизавета Петровна и братья Шуваловы рассчитывали бесспорно доказать. Как? А принудив к признанию не кого иного, как её высочество великую княгиню Екатерину Алексеевну.

Повод подозревать супругу и самого наследника престола не просто в симпатиях к прусскому королю, но и в предполагаемом ему определённом пособничестве был явным. Его высочество великий князь Пётр откровенно говорил о том, что почитает Фридриха Великого своим божеством и почёл бы честью быть у него адъютантом. Но сие можно было объяснить его дурашливостью, недостатком ума, к коим государыня уже привыкла, но кои её постоянно заставляли с печалью задумываться о том, на кого же она оставит трон.

С Екатериною было сложнее. Елизавета Петровна знала, что именно прусскому королю первому пришла в голову мысль соединить в браке внука Петра Первого и Ангальт-Цербстскую принцессу Фике. Это входило в его грандиозные планы подчинить своей власти не только многие страны Европы, но и Россию. Да более того, сама мамаша Екатерины, принцесса Иоганна, находившаяся в дружеских отношениях с Фридрихом Вторым, была его платной шпионкой.

При тонком и остром уме великой княгини ей ничего не стоило, оставаясь внешне преданной Елизавете, в действительности стать пособницею Бестужева. В этом она преследовала свои далеко идущие цели: добиться того, чтобы власть после кончины Елизаветы перешла не к постылому мужу, а к ней самой.

Но неожиданный арест Бестужева и обнаружение её связей с Апраксиным грозили ей серьёзными неприятностями. Собственно говоря, она и сама вслед за канцлером оказалась как бы под домашним арестом. Все сношения с императрицей ей предлагалось вести только через Александра Ивановича Шувалова. А это означало, что недалеко до разговора с ним в ином, более привычном для его должности месте — Тайной канцелярии.

Собственно говоря, Апраксин так и скончался внезапно от удара, когда всего лишь вообразил себе, что его будут пытать в тайных застенках. Случилось же сие так. Елизавета уже вознамерилась фельдмаршала освободить и поручила Александру Ивановичу сие передать содержащемуся под стражею. Шувалов приехал и, ещё раз поговорив с фельдмаршалом, сказал ему: — Ну что ж, Степан Фёдорович, коли вы считаете себя невиновным, остаётся одно лишь средство...

Он не успел сказать: «...по повелению её величества вас отпустить», как тот, недослушав конец его слов, упал замертво.

Канцлеру Бестужеву грозила кара настоящая — смертная казнь, не менее того. Потому что ему настойчиво вменяли в вину противодействие высочайшим указам и распоряжениям, что само по себе уже было преступлением государственным. А кроме всего прочего, готовилось обвинение и в том, что он, канцлер, старался вооружить великого князя и великую княгиню против императрицы.

Екатерина Алексеевна понимала, что ежели ей самой не предъявляют никаких прямых обвинений, выходит, Бестужев не раскрыл следствию самых серьёзных между ними договорённостей — как получить власть. И потому ей теперь следовало действовать, и действовать наверняка, вызвав сочувствие у императрицы.

Великая княгиня знала: против неё все, особенно братья Шуваловы. Их нельзя было в данном случае обойти. Но всё же она решила их переиграть. Особенно Ивана Ивановича, казавшегося ей, в силу врождённой доброты, слабым и не совсем дальновидным.

   — Что же мне делать, любезный Иван Иванович? — обратилась она к нему однажды, сознательно вызвав на глазах слёзы. — Как убедить мне её величество в том, что я невиновна?

   — Покайтесь, ваше высочество. Это непременно вызовет сочувствие у императрицы и вернёт вам её былое расположение.

   — Но как к сему приступить, если её величество не желает меня видеть и даже не соизволила ответить на моё письмо?

   — Если вы не будете ссылаться на меня, я мог бы указать вам верный путь — обратиться к духовнику её величества, — посоветовал Иван Иванович, со своей стороны также искавший повод для свидания великой княгини с императрицей, чтобы доказать последней, как хитра и опасна эта будущая претендентка на российский престол.

Александр Иванович Шувалов, который в ту пору был специально приставлен к великой княгине, ввёл её в продолговатую комнату, где уже находились императрица и великий князь.

Подойдя к государыне, великая княгиня тут же припала к её ногам и со слезами на глазах произнесла: