— Э-э, братец, стяжатели найдут иной выход, чтобы обогащаться! — остановил брата Денис.
— Но тогда же никаких денег не хватит, господа! И казна разорится, — вступил в спор Леон Грузинский, тож по своему происхождению из князей, недавно поступивший в гимназию.
— А денег и так всегда не хватает. Что же касается казны, то она пуста потому, что из неё тащат все кому не лень, — произнёс Денис.
— Говорят, наш куратор, Иван Иванович Шувалов, из своих средств высылает немалые суммы университету, — то ли утвердительно, то ли с долею сомнения проговорил Потёмкин и тут же неожиданно умолк.
Все оглянулись. К ним шёл их директор.
— Верно, господа, его превосходительство проявляет о нашем университете попечение, заслуживающее самой высокой нашей благодарности. Вот и теперь мы направляемся в столицу исключительно на его счёт. Так что ответим же на такое попечение глубокими познаниями в науках. Я надеюсь, что вы убедите господина куратора в том, с каким прилежанием вы обретаете знания в храме науки, основанном и продолжающем существовать благодаря заботам любезной нашей государыни Елизаветы Петровны и предстательству и попечительству его превосходительства куратора.
Едва отдохнув после более чем недельного пути, всё ж утомившего юных путешественников, несмотря на их молодость, гимназисты отправились в дом того, о ком так вдохновенно говорил им в дороге директор.
Петербург поразил тем, что ничуть не был похож на Москву. Улицы были прямые, словно расчерченные под линейку, и во всех частях города — вода, текущая каналами. А многие дома выглядели настоящими дворцами. Фасады их были с огромными окнами и увенчаны разными изваяниями, что никак не напоминало приземистые московские палаты. Да и встречные прохожие отличались своим видом — всё больше военные.
По дому куратора шли гуськом, друг за дружкою, только что не держась за руки. И головы поворачивались, словно были на шарнирах — то к одной стенке, то к другой. Потому что и слева и справа на них глядели из позолоченных массивных рам картины, одна другой роскошнее и красивее.
Шувалов... Тож, как и их директор, по прозванию Иван Иванович. Это они знали. И знали ещё, что он самый, должно быть, влиятельный и всесильный человек при дворе. Как не раз слышали они, московские гимназисты, от родителей своих, близких родственников и просто знакомых, самое важное лицо при государыне императрице, принимающее важные решения самолично, даже ей подчас о них якобы вовсе не докладывая. Но каков он из себя, этот важный вельможа?
Братья Фонвизины, как и другие гимназисты, помнили праздничный день, когда происходило торжественное открытие университета. Поначалу их повели в Казанскую церковь, где у иконы Казанской Богоматери был отслужен молебен. Затем в университетском доме состоялось чтение лекций видными профессорами. Первая была по-латыни, другие две — на немецком и французском языках и только одна — на русском наречии.
Для почётных гостей накрыли столы с угощениями, а они, будущие студенты и гимназисты, высыпали на улицу, где во всю ширь неба была возжжена иллюминация.
В огнях был изображён Парнас, на котором Минерва восхваляла императрицу российскую, а купидоны писали в небесах имя основателя университета Шувалова. Тут же изображались пальмовые ветви и лавровые венцы, долженствующие изображать награды будущим университетским питомцам за их успехи в науках.
В большой комнате о семи венецианских высоких окнах вереница гимназистов остановилась. Директор их быстро направился к дальней стене, где за столиком сидели двое. Оба высокие ростом. Только один из них ещё стройный и статный, другой — несколько грузноватый и годами постарше.
Тот, что был помоложе, лет так тридцати, наверное, с небольшим, быстро встал и пошёл навстречу Мелиссино.
— Ваше превосходительство, любезнейший Иван Иванович, честь имею доложить вам, что я и мои воспитанники по вашему вызову прибыли, — проговорил, точно отрапортовал, директор университета, по званию офицер, сам бывший воспитанник Кадетского корпуса.
«Шувалов! — пронеслось у каждого из гимназистов в голове. — Так вот он каков: красив и представителен, лицом добрый и ласковый».
И точно: голосом приятным Шувалов произнёс:
— Милости прошу и вас, Иван Иванович, с вашею дражайшею супругою, и питомцев ваших быть моими гостями. Не устали, не застудились в дороге? Нуте-ка представьте мне лучших ваших учеников.
Каждому, кого называл директор, куратор подал руку. И представил как раз в это время подошедшего от стола грузного, в распахнутом кафтане господина с широким и тоже добрым лицом.
«Ломоносов», — повторил каждый про себя названную фамилию и ахнул от восторга: это же он, первый наш учёный!
Подошли все к столу, на котором — яблоки, груши и даже ананасы, коих никто до этого не только не едал, но и не видел.
— Угощайтесь! — Хозяин дома обвёл рукой стол со снедью и, взяв тонкий ломтик ананаса, показал, как надо кушать сей диковинный фрукт.
Денис откусил от ломтика и не сдержался:
— До чего вкусен и нежен! Наверное, сии ананасы ели патриции в Древнем Риме.
— Вы, верно, учитесь по-латыни? — живо оборотился к отроку Ломоносов.
— Да, я учусь читать и писать по-латыни, — ответил Фонвизин.
— О, латынь — это язык науки, язык всех учёных Европы! Без неё невозможно развитие никакой теории и даже практики, — с восторгом произнёс Ломоносов. — А возьмите классическую поэзию Древнего Рима, — что за чеканный, словно отлитый из чистого золота, звучный и ясный язык! Ну-ка, ответьте мне, чьи это слова, чьё выражение? — И Ломоносов произнёс: — « Дурате, эт восмет ребус сервате секундис».
— А! — обрадованно воскликнул Фонвизин. — Это Вергилий[17]. И слова его означают: «Имейте терпение и готовьтесь к благим делам».
— Верно. Ну-с, а вот это? — продолжал Ломоносов. — «Аткве интер сильвас академи кверере верум».
— «Ищите истину под сенью академии». — Юноша стал пунцовым от удовольствия. — Сии слова сказал когда-то Гораций[18].
— Похвально, весьма похвально! Однако оставим экзамен, — засмеялся Ломоносов. — Я, чаю, вам и в гимназии надоела зубрёжка. Давайте-ка лучше налегайте на угощения. По себе ведаю, каков бывает аппетит у отроков, у коих не всегда еды вдосталь. И всё ж добавлю от себя вам пищи для ума: «Арс лонга, вита бревис».
— Вы, надеюсь, поняли, мои юные друзья, мудрость сего высказывания Гиппократа[19]: «Жизнь коротка, а учиться надо так долго», — вступил в разговор Шувалов. — Гиппократ был грек. Но оставил нам свой завет, который всегда приводится по-латыни.
— Неужто теперь перейдём и к грекам? — пошутил Ломоносов. — Ведь тот же римлянин Гораций наставлял нас: «Обращайтесь к страницам греков и днём и ночью».
— Полагаю, Михайло Васильич, что каждый из наших с вами сегодняшних гостей весьма преуспел в какой-либо отрасли человеческих знаний, коли все они аттестованы директором как в высшей степени преуспевающие ученики, — произнёс Шувалов. — Надеюсь, что её императорское величество останется довольна вами, мои юные друзья. Государыня нынче же соизволила принять вас в своём дворце. Сия высокая честь, несомненно, свидетельствует о том, как высоко императрица оценивает плоды просвещения и как её величество уповает на ваши знания и таланты, кои так необходимы нашему отечеству. Не так ли, любезный Михайла Васильич?
— В науках — будущее России. В таких сынах её, как вы, вступивших на стезю знания, — произнёс Ломоносов. — Однако поскольку я не токмо учёный муж, но и пиит, стремящийся силою слова прославлять могущество нашей державы, то позволю адресовать вам, первым семенам, взошедшим на университетской пашне, следующее стихотворное моё приветствие:
