Только после уже открылось: её высочество удачно сплавила замуж за него свою, можно сказать, подругу, с коей приехала когда-то из Германии, — Иоганну Христину Балк.

Соединила их страстная любовь? Ничуть не бывало. Просто жених надеялся, что брак сей поможет стать ближе ко двору. При дворе он и так был довольно известен, а вот жизнь семейная вышла как промеж кошки и собаки. Ну да что ж теперь о сём вспоминать, когда и в сорок лет подфартило — получил он под своё управление первый в России наш, русский театр.

В бумаге, которую ему вручили, так и сказано: «Правительствующий Сенат во исполнение её императорского величества за подписанием собственный её императорского величества руки августа 30 дня сего 1756 году указу поведено учредить русской для представления трагедии и комедии театр. И для того об отдаче Головкинского каменного дому, что на Васильевском острову, близ Кадетского дому, и о набрании актёров и актрис, актёров из обучающихся певчих и ярославцев в Кадетском корпусе, которые к тому будут надобны, а в дополнение ещё к ним актёров из других не служащих людей, так же на содержание оного театра определить, считая от сего времени, в год денежной суммы по пяти тысяч рублёв... и о поручении того театра в дирекцию бригадиру Александру Сумарокову...»

Приятственно было, что ему, директору, тем указом, сверх бригадирского жалованья, столовых и денщицких денег, назначалась из театральной суммы тысяча рублей, и его из военных списков велено было не выключать.

Одно сразу же показалось обидным: французская труппа Сериньи, играющая также в Петербурге, получает в год денег впятеро больше. Да ещё Придворная контора готовит для неё декорации, присылает музыкантов. А уж итальянскому театру выдают из казны в год по сорока тысяч! Однако лиха беда начало — как-нибудь дело наладится!

Обрадовал дом — просторный, годный и для постановок, и для того, чтобы поселить в нём актёров. Вольготно жил в нём когда-то вице-канцлер Головкин, отправленный вместе с Минихом и Остерманом в сибирские дальние места. Теперь в его особняке, вместе с комедиантами, разместится и он, директор. Для сего можно использовать целое крыло из нескольких комнат. Это весьма кстати: можно днями не наведываться в опостылевшую семью, где всем ворочает неумная и алчная мотовка Иоганна.

Впрочем, даже если ей и предложить переехать с той стороны Невы, она не решится покинуть уже обжитой дом. Зачем ей надо удаляться от своих подруг и друзей, партнёров по карточному столу куда-то на остров с мужем, с коим, почитай, более полугола связь аховая?

Меж тем отдалённость, лучше сказать, оторванность от центральных кварталов сразу больно ударила и по новому театру. Залы французского, немецкого и итальянского театров — полны, а здесь едва ли заполнены и на треть.

Почему же так получилось? Новый театр открыл свои двери для всех, а смотрельщиков оказался в нём совершенный мизер.

За вход в русском театре брали рубль, ложа стоила два рубля. Но на Васильевском острове жили, как правило, ремесленники, огородники да мелкий чиновный люд. Кому придёт в голову отрывать рубль, а то два или три, чтобы отправиться в театр всей семьёй?

Откуда же собрать деньги, чтобы часть их отдавать в казну, заплатить актёрам и директору да ещё оставить на декорации и костюмы? Кроме комедиантов и директора, надо было платить ещё двум подьячим и надзирателю. Да на одни свечи, считай, уходил весь доход, что театр выручал за спектакли!

Сумароков в панике написал Шувалову: «Вместо моей труппы ныне интересуются подьячие, собирая за мои трагедии по два рубля или по рублю с человека, а я сижу, не имея платья актёрам, будто бы театра не было. Сделайте милость, милостивый государь, окончайте ваше предстательство; ибо я без оного дирекцию иметь над театром почту себе в несчастие... Помилуйте меня и сделайте конец, милостивый государь, или постарайтесь меня от моего места освободить».

Иван Иванович добился, чтобы русская труппа получила возможность играть по четвергам в оперном доме, когда французские артисты отдыхали. В те дни — распорядилась сама же императрица — русские актёры будут пользоваться столом от её двора. А в дни, когда её величество сама будет удостаивать русские спектакли своим присутствием, то и свечи сальные и плошки также должны отпускаться из Придворной конторы.

Кроме того, Елизавета Петровна указала всем знатным господам в обязательном порядке посещать театр, когда он играет в оперном доме. А с тех, кто не сочтёт нужным там объявиться, брать в качестве штрафа по пятидесяти рублей.

И ещё её величество наказала: открыть доступ в оперный дом и «знатному тако же купечеству, только бы одеты они были не гнусно».

Казалось, немало сделано в пользу театра. Шувалов, кроме всего, взял на себя смелость и предоставил Сумарокову право оставлять все денежные сборы в пользу театра. Подьячие были устранены от театральных денег, сие было предоставлено самому директору. Но это опять не устроило Сумарокова.

«Всего прибытка нет и пятисот рублей, не считая, что от начала театра на платья больше двух тысяч истрачено, — снова писал он Шувалову. — Словом сказать, милостивый государь, мне сбирать деньги, вместо дирекции над актёрами и сочинения, и неприбыльно и непристойно; толь и паче, что я и актёры обретаемся в службе и жалованье её величества, да и с чином моим, милостивый государь, быть сборщиком не гораздо сходно...

Сборы столь противны мне и не сродственны, что я сам себя стыжусь, я не антрепренёр — дворянин и офицер, и стихотворец сверх того. И я, и все комедианты, припадая к стопам её величества, всенижайше просим, чтобы русские комедии играть безденежно и умножить им жалованье».

И вновь Шувалов добился того, чтобы русская труппа получила дополнительные возможности для своих постановок. Ей дозволено было играть везде, где была сцена: в новом театре в Зимнем деревянном дворце, при дворе в комнатном театре, в том же оперном театре, когда он свободен. Играли и для людей всякого звания, и для знатных смотрельщиков, за деньги и бесплатно. Ставили на русском языке, кроме трагедий Сумарокова, ещё Мольера и Руссо, Гольберга и Данкура, Корнеля и Легрена, Детуша и Вольтера.

Только Сумароков не успокаивался, по-прежнему слал Шувалову жалобы: «Подумайте, милостивый государь, сколько теперь ещё дела: нанимать музыкантов, покупать и разливать воск в плошки, делать публикации в афишах и газете, делать репетиции... Все говорят, что русский театр партикулярный; ежели партикулярный, так лутче ничего не представлять. Мне в етом, милостивый государь, нужды нет никакой, и лутче всего разрушить театр, а меня отпустить куда-нибудь на воеводство или посадить в какую коллегию... В таких обстоятельствах, в каких я теперь, получить хороших мыслей никак неудобно, чтобы творить...»

Только Фёдор Волков думал и жил по-другому. Он сам рисовал эскизы костюмов. Кроил их и шил вместе с другими актёрами, писал декорации, заменял не раз на сцене машиниста. И любил повторять слова преподобного Франциска Ланга: «Просты и грубы те, кои не умеют ни гвоздя вбить в стенку, ни брус распилить».

Он, актёр, не хотел того, к чему стремился в своих помыслах Сумароков: превратить вседоступный театр в придворный, чтобы в конце концов угождать лишь изнеженным и избалованным вкусам знати. Потому он брал всё на себя — даже репетиции и занятия с артистами. А те, кто разделял его устремления — Иван Дмитревский, брат Григорий, Алёша Попов, Шумский Яша, — были рядом.

Однажды Сумароков явился в залу Головкинского дома, когда Фёдор Волков с товарищами репетировали Мольера. Сел в темноте в заднем ряду. Был зол: дома поругался с Иоганной, чуть не пришиб камердинера.

Александр Петрович мрачно обвёл глазами сцену, понял: это репетируют не его, а Мольера, и, встав, быстрым шагом направился к выходу.

   — Куда вы, Александр Петрович? — окликнул его Фёдор.

Сумароков остановился и, обернувшись к актёрам, отстегнул с пояса свою шпагу.

   — Я вижу, — он насупил брови, — что вы можете обойтись и без меня, своего наставника. Посему прошу принять мою отставку.