Зубарев, уже сбросив свой малахай, присел на стул супротив Ломоносова, опасливо оглядываясь вокруг на какие-то стеклянные кубы и реторты, что громоздились всюду на полках, — не задеть бы чего ненароком. Но освоился быстро — хозяин оказался настолько прост и приветлив, не в пример вчерашнему вельможе, что не вступить с ним в разговор было как-то даже непривычно разудалому сибиряку.

   — Дома я не раз слыхал, будто Пётр Великий повелел: за объявление руд от государя будет жалованье, а за сокрытие — горькое битье батогами и яма.

   — Ага, выходит, знаешь, — обрадованно подхватил Ломоносов. — То правда. И ещё в том указе значилось: каждый, какого бы чина и достоинства ни был, имеет право искать, плавить, варить и чистить всякие металлы: золото, серебро, олово, свинец, купорос и всякие краски, потребные земли и каменья — во всех местах, как на собственной, так и на чужих землях. Выходит, сказано когда было, а ты вот, родившись уже после Петра, внял его призыву.

   — А как по-иному? Металлы и минералы, вестимо, сами на двор не придут. Для их розыска потребны ноги да руки, — сказал Зубарев.

Ломоносов поднялся из-за стола, сделал шаг-другой, отчего на столе, на полках и на полу зазвенела стеклянная и иная посуда, в которой виднелись разного цвета какие-то растворы и порошки.

   — Руки и ноги, говоришь? — загремел во весь голос. — А к ним добавь: верный глаз и горячее сердце. Да-да, парень! Глаз — для того, чтобы узреть спрятанное природою, а пуще — дабы читать законы великой науки — химии. А кто она такая, сия наука — химия? В ней слились все иные, известные нам науки — физика и геометрия, даже алгебра и механика. Спросишь меня как? Отвечу: все названные мною науки — неразрывно связанные между собою сёстры, кои вместе и образуют химию.

На время вроде бы позабыв, что пред ним простой парень, должно быть всего-навсего едва научившийся читать по складам, Ломоносов сел на своего любимого конька:

   — Химия, чтобы стать настоящей наукой, должна выспрашивать, к примеру, у осторожной и догадливой геометрии, когда она разделённые и рассеянные частицы из растворов в твёрдые части соединяет и показывает разные в них фигуры. В то же время химия должна советоваться с точною и замысловатою механикою. Сие для того, чтобы твёрдые тела на жидкие, жидкие на твёрдые переменять и разных родов материи разделять и соединять. В помощь химии — и оптика, чтоб чрез слитные жидкие материи разные цвета производить. Только тогда, когда натуры рачитель — сиречь исследователь природы — научится в химии чрез геометрию вымеривать, чрез механику развешивать и чрез оптику высматривать, тогда он и желаемых тайностей достигнет.

Зубарев аж взмок, внимая бурной речи учёного, и, не скрывая своего восхищения, не мог не воскликнуть:

   — И сие творится вот здесь, в вашей каморке, ваше высокопревосходительство?

Домик, в коем шёл сей разговор, был химическою лабораториею Академии наук, которую несколько лет назад с большим трудом удалось построить профессору Ломоносову. В 1746 году президентом Разумовским было подписано распоряжение о создании лаборатории. Ещё год ушёл на утверждение проекта и сметы, и лишь в 1748-м, в августе месяце, состоялась закладка здания.

Ярославский крестьянин Михаил Иванов сын Горбунова победил в торгах, обязался со своею артелью исполнить работы за 1344 рубля и начал строительство под наблюдением Ломоносова, которому было поручено «над оным всем строением смотрение иметь».

Вышло здание в полтора этажа — с черепичною кровлей и окнами, заложенными с одной стороны красным кирпичом. На вид — невзрачный домишко, всего в шесть с половиною сажен в длину, пяти в ширину и около семи аршин в высоту. Всё внутреннее помещение состояло из одной большой комнаты с очагом и широким дымоходом и двух крошечных коморок. В одной из них Ломоносов читал лекции, в другой хранились химические материалы и запасная посуда. В большом же помещении в глаза бросался перегонный куб — медный сосуд цилиндрической формы и ёмкостью в одну треть ведра с навинчивающейся медною же крышкой, в которую была впаяна под углом медная трубка.

Меж тем, как о том могли судить петербургские и иностранные учёные, лаборатория сия была лучшею в Европе, и Ломоносов этим невиданно гордился.

   — Да, вот здесь я и сопрягаю те науки, о коих только что говорил, в одну, милую моему сердцу химию, — ловко прошёлся он между бывшими в помещении хрупкими предметами. — Здесь, гляди: пробирные доски, иглы, муфели, тигли, изложницы, колбы, реторты, чашки, воронки, горшочки — всё, что потребно мне и моим ученикам, дабы проникнуть во все неведомые тайны природы.

   — И вы с точностью покажете, что в моих рудах? — выдохнул Зубарев.

   — Наука сие определит с уверенностью, — кивнул лысою головою Ломоносов и нахлобучил парик. — Но сим делом займёмся завтра. Теперь же пойдём ко мне в дом — соловья баснями не кормят. У меня всё запросто. Я ж тоже, как и ты, из простого люда. Это только сей год мне пожаловала государыня чин коллежского советника, что определило право занести моё имя во вторую часть «Гербовника». Иначе говоря, в ту часть его, где помещены персоны, возведённые в дворянство монаршею милостью.

Глаза Зубарева широко раскрылись.

   — Выходит, ваше высокопревосходительство, чести сей вы добились своими трудами?

   — Истинно так! И не угодливостью какой, не хитростью или обманом — всем делом собственной жизни, — пророкотал Ломоносов. — Но более я горжусь званием, в которое я сам себя возвёл и в котором себя возвеличил, — званием первого истинно учёного российского мужа. Но шёл я к сему званию путём нелёгким. Переростком уже сел за парту вместе с недорослями. В Москве, потом в Киеве грыз основы наук. Из Петербурга уже немало знающим студентом был направлен в числе самых успевающих в Германию. В двух тамошних городах всю практику по химии, физике и металлургии как есть во всех тонкостях постиг. И более того — в Германии женился и там же, в довершение ко всему, даже в прусское войско чуть ли не насовсем был забрит.

Сидели они теперь в чистой и опрятной горнице. Пенилось на столе пиво, парком исходили только что разлитые по тарелкам щи.

   — Как в рекруты, спрашиваешь, угодил? — засмеялся Ломоносов. — А всё причиною мой прямой и неуёмный характер. Во Фрейберге определён я был для постижения практики в горном деле к некоему Генкелю. Всё, что требовалось мне узнать, постиг быстро и основательно. Однако мой наставник оказался лихоимцем, обирал нас, русских студентов. Высказал я всё, что о нём думал, и, дабы не терять времени зря, поскольку курс обучения был окончен, ушёл от него прочь, чтобы быстрее вернуться на родину. Силён я тогда был, как и ты. Да и годков мне в ту пору было столько же — двадцать девятый уже шёл.

К морю путь был не близкий. А только так он мог, сев на корабль, добраться до России. Но повстречавшиеся в Голландии земляки из Архангельска отсоветовали ехать в Петербург без особого на то разрешения.

Следовало обратиться к нашему посланнику для выправления бумаг, и Ломоносов решил вернуться в Германию. Но тут-то, на возвратном пути, и приключилось с ним несчастье, которое враз могло круто переменить всю его уже определившуюся судьбу, не окажись он человеком железной воли.

По Германии шёл пешком. А как было иначе, коли не было денег? Миновав город Дюссельдорф, заночевал однажды в небольшом селении на постоялом дворе. А в том дворе как раз остановился прусский офицер с командою солдат. И все они сидели за столом и вкусно ужинали.

Встав из-за стола, офицер подошёл к одиноко сидевшему рослому путнику и вежливо пригласил его к своему столу.

   — Кто вы? Ах, бурш, бедный студент, тогда милости просим отведать с нами королевского харча. Я хоть и военный по своему ремеслу, но страсть люблю учёных людей и отношусь к ним с подобающим уважением, — сказал офицер.

Ломоносова не только вдоволь насытили, но и изрядно подпоили. А наутро, проснувшись, он обнаружил, что на нём зелёный солдатский мундир, в коем он провёл, оказывается, всю ночь.