В зеркалах, что были пред нею в виде огромного трельяжа, Елизавета поймала задумчивое выражение своего лица. Сие выражение, несомненно, было навеяно стихами и делало черты её лица как бы более утончёнными и прекрасными. И потому она не могла удержаться от того, чтобы ещё раз не сказать;

   — Ах, как всё прекрасно — и эти стихи, и то, какие чувства вызвали они в моей душе. Ведь, коли признаться, я страсть как любила сама складывать песни. Ты помнишь, Мавра, мои художества?

   — Как же не помнить, наша красавица матушка, — тут же подобострастно отозвалась Шувалова, — ежели все девки в Покровском селе да в Александровской слободе распевали твои песни! Да вот хотя бы такую.

И Мавра Егоровна, отойдя от зеркал на несколько шагов и взявшись за бока своей тучной, бесформенной фигуры, пропела:

Тут и Елизавета поднялась на ноги и, как была полуодета, ещё без чулок и башмаков, вышла как бы на середину круга, приняв на себя роль ведущей:

При последних словах Елизавета, точно лебедь белая, плавно подошла к Ванюше и, подав ему руку, закружила в танце. И закончила, обняв своего кавалера:

«Господи Боже, как же восхитительна и грациозна в пляске её величество! — едва переведя дыхание, весь зардевшись, проговорил про себя Иван Шувалов. — А слова-то, слова — истинная поэзия. Право, я и не догадывался о том, что она сама — пиит. Но разве всем своим существом — таким восторженно-отзывчивым, таким открытым, так любящим всё прекрасное — не говорит она всем и каждому о несравненных качествах своей души? И право, разве сердце моё могло бы отозваться на другое, пусть самое распрекрасное и самое наивысшее по своему положению существо, если бы я не почувствовал в ней всю глубину её необыкновенного сердца. И теперь дать сей душе расцвесть, не позволить ей остыть, огрубеть или, что, несомненно, ужаснее, ожесточиться при её неслыханной власти — моя главная забота. Не затем ли моя собственная душа постоянно устремлялась к прекрасному, что всегда искала, ждала найти в сердце другого чистый и сладостный отзвук. И не затем же я стремился к тому, чтобы и другому, поверившему мне и полюбившему меня, принести счастье? Да-да, я ошибался, был неопытен и неискусен в жизни, меня старались завлечь ради собственной корысти и собственной, может даже мимолётной, утехи. Здесь же — иное. Здесь — пир и моей и её души».

   — А что, — прервала его размышления Елизавета, — ты не знаешь, как — в стихах или в прозе — вознамерится сочинять свою трагедию господин Ломоносов?

   — Смею заметить, что его проза по силе воздействия, по выражению чувств не уступает поэзии, — тут же ответил Шувалов.

   — То верно, — согласилась с ним императрица. — Достаточно вспомнить его «Слово похвальное», с коим он выступил на торжественном собрании в Академии в прошлом годе. Сей оттиск, мне поднесённый, я храню по сей день. И не только потому, что «Слово» посвящено моей особе, но оно — достойное восхваление свершений моего великого родителя.

Сия речь Ломоносова была произнесена ноября двадцать шестого дня прошлого, 1749 года и произвела величайшее впечатление на собравшихся в зале Академии учёных и знатных особ императорского двора. Произнесённая в годовщину начала нового царствования, речь эта с первых слов поразила своим чувством.

«Естьли бы в сей пресветлый праздник, Слушатели, в которой под благословенною державою всемилостивейшая Государыни нашея покоящиеся многочисленные народы торжествуют и веселятся о преславном Ея на Всероссийский престол восшествии, возможно было нам, радостию восхищенным, вознестись до высоты толикой, с которой бы могли мы обозреть обширность пространного Ея Владычества и слышать от восходящего до заходящего солнца беспрерывно простирающиеся восклицания и воздух наполняющий именованием Елисаветы, коль красное, коль великолепное, коль радостное позорище нам бы открылось!»

Слог был выбран высокоторжественный, словно и сам оратор, и все слушающие его прониклись вдруг музыкою самых высоких сфер и с сей космической высоты обозревают необъятные просторы великой Российской державы.

Но нынешняя гордость — это и гордость предшествующего великого царствования. Ибо свершения нынешние, в том числе и торжество наук, — это продолжение подвига Петра Великого.

«Нет ни единого места в просвещённой Петром России, — провозглашал оратор, — где бы плодов своих не могли принести науки, нет ни единого человека, который бы не мог себе ожидать от них пользы».

   — Сие «Слово похвальное», — сказал Шувалов, — связывает воедино два царствования, коим надлежит в истории российской оставить самый великий след. И те, кто живёт теперь на земле, непременно должны знать и гордиться деяниями пращуров. А для этого следует тем, кто родился ещё во временах Петровых, собрать всё, что составляет нетленную память отца вашего и отца всего нашего народа — Великого Петра.

   — Писать его историю? — догадалась Елизавета. — Так кому ж сие по плечу?

   — Осмелюсь назвать имя истинного учёного и пытливого мужа. То, ваше величество, господин Ломоносов, — твёрдо произнёс Иван Шувалов. — Вы повелели ему сочинить трагедию, в чём не ошиблись. Полагаю, что и другое ваше высочайшее повеление — начать составление всей истории российской, даже с самых древнейших её времён, — он способен исполнить с большим вдохновением и прилежанием.