Француз-парикмахер, только что успев завершить его завивку, торопливо снял с него пудер-мантель и, поклонившись, поспешно вышел.

   — Располагайтесь поудобнее, ваше сиятельство, — приятно улыбнулся Шувалов и, разгладив на рукавах кружевные парижские манжеты, оправил на себе французскую же, нежно-белых тонов блузу.

   — Да я тороплюсь, любезный Иван Иванович. Мне с докладом к её величеству, — продолжал стоять у входа Разумовский.

   — Так вам по сему поводу — именно ко мне, — произнёс Иван Иванович, делая ещё более приятным своё лицо, только что ухоженное парикмахером и слегка присыпанное пудрой. — Её императорское величество повелели мне принять ваше сиятельство и выслушать всё, что вы пожелали бы сказать императрице.

Президент Академии широко раскрыл глаза и, пытаясь произнести первые же слова, закашлялся.

   — Такая, однако, жара, что в горле всё пересохло, — с трудом произнёс он.

Шувалов дотронулся до звонка и приказал вошедшему слуге:

   — Его сиятельству — лимонаду. И — со льдом!

Присев на кресло и отпив несколько глотков приятного напитка, президент доложил положение дел, на что ушло не более пяти минут. Да о чём, собственно, было докладывать обстоятельнее, коли ничего из ряда вон выходящего во вверенном графу заведении не произошло? Может быть, матушке самой весьма подробно доложил бы о том, как идёт подготовка иллюминации к предстоящему здесь на будущей неделе маскараду, где и сколько кугелей в небе будет возжжено и какие стихотворные надписи уже приготовлены господином профессором Ломоносовым к сему торжеству. Не стоило так, через вторые руки, зачитывать предусмотрительно прихваченные для сего визита стишки, коли всё равно их так, на слух, этому петиметру не запомнить и матушке слово в слово не передать. Довольно и того, что на господина Ломоносова в сём важном поручении можно-де положиться.

   — Ах, выходит, Ломоносову поручена литературная часть? — услышав лишь фамилию профессора, одобрительно улыбнулся Шувалов. — Кстати, о нём её величество поручило мне кое-что передать вашему сиятельству. Так сказать, своё изустное повеление. Рассуждая недавно о необходимости увеличения числа постановок на нашем отечественном, российском языке, однако не во вред уже процветающим у нас италианскому, французскому и немецкому театрам, императрица высказала пожелание, чтобы известные наши пииты, Тредиаковский и Ломоносов, привлечены были к сочинительству пиес. А поскольку сии стихотворцы находятся в вашем ведомстве, то вам, ваше сиятельство, следует передать сим мужам это высочайшее повеление. Разумеется, пиесы должны отражать наши, российские достославные события, коими полна история великой России. Конечно, её величество самого высокого мнения о сочинениях господина Сумарокова, но ежели каждый из названных мною профессоров Академии прибавит по одной своей пиесе, кадетам достанет игры на цельный год.

   — Не извольте беспокоиться, любезный Иван Иванович, — привстал Разумовский, — в точности сей же час исполню высочайшее повеление. А уж вы, в свой черёд, обнадёжьте государыню: по части фейерверка и праздничных стихотворных выражений — всё будет исполнено!

   — Да, вот ещё что, милейший граф, — произнёс, продолжая сидеть в своём кресле, Шувалов. — Передайте господину профессору химии Ломоносову повеление её величества быть здесь, у неё, завтра в полдень. Государыня повелела прислать за ним экипаж, так что вы не извольте беспокоиться.

   — Что вы, что вы! — Теперь уже Разумовский совсем поднялся на ноги. — Сочту за честь... У меня экипажи, сами знаете, всегда на ходу и, так сказать, в лучшем виде. А уж по такому случаю — всегда рад услужить нашей государыне.

«А жара вроде бы спала, — подумал Кирилл Разумовский, подходя к своей карете. И вдруг вновь почувствовал, как лоб покрывается липким потом, и страшная мысль заставила вздрогнуть: — Неужто готовится отставка и сей петиметр, сей хлыщ, так обожающий всё французское — от белья, костюмов, мебели до умильного щебетания на галльском языке, — неужто это он готовится меня сменить? К чему бы, в самом деле, матушке императрице не принять меня, как делывала она всегда, вплоть до сегодняшнего злополучного дня. А может, здесь что иное, что касательно вовсе не меня, а моего брата? — всё более ужасаясь, подумал граф. — Ну да, пришёл конец его, Алексея, фавору! А новый счастливчик — вот этот самый юнец, сей новоявленный херувим. Только как же такое может произойти, ежели она, государыня, и мой брат — супруги, венчанные в церкви и поклявшиеся в верности друг другу пред самим Господом Богом? Ну да брак сей — секретный от людских глаз, может, потому как бы упрятанный и от самого Бога? А впрочем, разве мало примеров тому, что супружество супружеством, а блуд — не в счёт. Но тут-то, туточки все бачуть, что свершается, тут и очи особенно разувать не треба — новый фаворит вышиб старого! А я-то хвастал своим умом, да и брат не мог нахвалиться тем, как я быстро сделал свой карьер, куда другим до меня! Но вышло — есть и половчее, есть, которые и в заграницах не бывали, а сто очков любому дадут. А ведь с виду — тише воды и ниже травы. Однако верно в народе говорят: в тихом болоте черти водятся... Ба, да ведь ещё в прошлом годе о многом можно было догадаться, когда государыня вдруг ни с того ни с сего произвела сего младшего Шувалова из камер-пажей в камер-юнкеры. И я сам тогда чуть ли не удостоился высочайшего гнева...»

Прошлой осенью из дворцовой канцелярии ему, президенту Академии, поступил указ как раз об этом самом производстве Шувалова, дабы внесён он был в русские и немецкие «Ведомости». Указ он передал Григорию Теплову, а тот — по инстанции — Шумахеру для отдачи в академическую типографию. Но когда вышли газеты, многие, в первую очередь во дворце, заметили, что в указе отсутствует отчество Шувалова. Перепугались все — от Шумахера до корректоров. Но если последние в своё оправдание лепетали, что они сие неуважительное отношение и отсутствие учтивости к поименованному в указе лицу сразу же заметили и бросились справляться у учёных лиц, как Шувалова по отцу величают, то Шумахер сказал, что он ничуть не сомневался по поводу формы указа, что у них, у немцев, отчество вовсе отсутствует.

Что оставалось делать президенту? Он тотчас объявил Шумахеру строгий выговор, Теплова пожурил, а профессору Ломоносову, в дополнение ко всем его уже имеющимся обязанностям, поручил «над ведомственною экспедицею смотрение иметь». И о принятых мерах, не медля, доложил самой императрице, чьей высочайшей подписью был скреплён этот, как оказалось теперь, злополучный указ.

«Да-да, фавор, как всё великое, разумеется, готовился исподволь, но после того указа только набитые круглые дурни, каким оказался я сам, не могли догадаться о происходящем, — продолжал сокрушённо размышлять над случившимся Кирилл Григорьевич Разумовский. — И надо же, я не придал значения тому, что стали говорить о молодом Шувалове при дворе, — мало ли ходит там сплетен, одна невероятнее другой».

Но на реплику великой княгини Екатерины Алексеевны нельзя было не обратить внимания.

— А вы знаете, граф, у нас при дворе событие, и немалое, — сказала она. — Иван Иванович Шувалов, недавний камер-паж, попал в фавор.

«Что ж теперь брат Алексей? Его-то сие должно коснуться в первую очередь. Однако от него — ни жалобы, ни вздоха. Не ревнив, до крайности беспечен? А может, полагает: того, что принадлежит ему, не убудет. Похоже, весьма похоже. Ведь не только не возмутился, когда ещё ранее увидел, как императрица положила глаз на юного поручика Бекетова, но и сам тут же взял его в собственные адъютанты... Да, неисповедимы пути Господни и непроницаемы тайны не только мадридского двора. Но мне чего теперь-то тревожиться, когда подкоп — не под меня? У меня свой путь и свой карьер, можно сказать, с некоторых пор уже и независимые от родного брата. Да и он, хитрющий хохол, не даст обвести себя вокруг пальца. Нет, он своего не упустит. Так и я должен себя поставить. Недаром мы — от того казака, кто не уставал о себе говорить: «Что за ум у меня, что за разум!..»