Елизавета предложила фельдмаршалу присесть и отослала Воронцова и Шувалова из гостиной, дав им какие-то поручения, что на самом деле означало пройти в соседнюю комнату и постараться услышать весь её с Минихом разговор.

Совсем, казалось, недавно, в самом конце прошедшего года, не было при дворе более могущественного и уверенного в себе государственного мужа, чем граф Миних. На другой же день после переворота, а лучше сказать, утром того же знаменательного дня Миних, возвратившись домой, приказал своему адъютанту подполковнику Христофору Манштейну писать под его диктовку список наград.

   — «Во-первых, — диктовал он, — принцесса Анна, которая отныне становится государыней правительницей и великой княгиней императорской фамилии, возлагает на себя Андреевский орден, а меня, Миниха, жалует в генералиссимусы».

   — Прошу прощения, ваше сиятельство, — остановил адъютант своего начальника, — а вдруг этого звания желает муж правительницы, принц Антон? Не лучше бы сначала об этом разведать, а вам просить лучше звания министра.

   — Ты прав, Манштейн, — остыл Миних, — так и занеси в проект указа. Но я тут должен оговорить: Остерман, как теперешний глава кабинета, будет отныне ведать флотом. Как? А мы, чтобы его отличить, дадим ему звание адмирала, о коем он, помнится, давно мечтал. Кстати, о себе запиши: «Манштейна — в полковники...»

Позади была бессонная ночь, но фельдмаршал был неутомим. Окончив с раздачею наград, он тут же принялся за новый лист бумаги. На ней вскоре вырос деревянный дом, окружённый высоким забором.

   — Что, здорово? — не мог скрыть он восхищения, показывая чертёж своему адъютанту. — Этот дом по высочайшему и моему, первого министра, указу будет ставлен незамедлительно в Пелыме Тобольской губернии. А жить в нём до скончания дней выпадет низложенному господину, бывшему регенту.

В тот же день, девятого ноября, в закрытых придворных каретах, носивших название шляфвагенов, то есть спальных, отправлены были в Шлиссельбург в заточение герцог Курляндский и брат его Густав. Бирон ехал с полицейским служителем и с почтальоном в царской ливрее. На козлах сидели доктор и два офицера, каждый с парою заряженных пистолетов. Впереди и позади кареты были размещены гвардейские солдаты с ружьями, к которым были примкнуты штыки. Герцог сидел в халате, а поверх халата был плащ, подбитый горностаевым мехом. На голове у него была шапка, покрывавшая часть лица. Народ, провожая низложенного правителя, издевался над ним и кричал:

   — Раскройся, покажись, не прячься!

Из окон Зимнего дворца смотрела на этот проезд принцесса Анна и, видя своего врага униженным, прослезилась:

   — Я не то готовила ему. Он сам понудил меня так с ним поступить. Если бы он прежде сам мне предложил регентство над моим сыном, я бы с честью отпустила его в Курляндию.

Миних, низложивший регента, не скрывал своего удовлетворения свершившимся. Но положение его самого оказалось не таким прочным, как можно было заключить по наружным признакам. Принц-генералиссимус не мог поладить с честолюбивым и умным первым министром. Будучи выше его по сану, принц тяготился тем не менее зависимостью от своего как бы подчинённого. Он жаловался, что Миних хочет стать чем-то вроде великого визиря Турецкой империи[6], обвинял фельдмаршала в безмерном честолюбии и необузданности нрава.

Но более всех стал вредить Миниху Остерман, который никак не мог пережить того, что его бывший союзник стал во главе правительства и тем самым взял в свои руки и внутреннюю и внешнюю политику России.

   — Миних взялся не за своё, — нашёптывал Остерман принцу и самой правительнице. — Он не в состоянии разобраться в делах международных, коими ведал до сего времени я, и на меня не было никаких нареканий.

Так складывалось мнение сузить поле деятельности первого министра до чисто военного правления, а всё прочее у него отобрать.

Честолюбие Миниха было смертельно оскорблено. Умный и хитрый государственный муж, поначалу он решил запугать своих благодетелей тем, что оставит русскую службу и уедет служить Фридриху Второму.

Это был дальний прицел: выдающийся военачальник грозил тем, что он окажется в рядах прусской армии, которая всегда угрожала Австрии. А Австрия — это родина брауншвейгского семейства, и союз с австрийцами всегда предпочитал Остерман. Миних же с первых дней обозначил свой выбор главных союзников России — Францию и Пруссию. Он заявил, что Австрия спит и во сне видит, как Россия пошлёт свои войска, чтобы она могла воевать против прусского короля. А зачем нам пролитие крови за чуждые интересы?

Никакие окольные ходы Миниха не возымели успеха. Правительница стала с ним обходиться сухо и даже надменно, и он решил попытаться использовать последнее средство — подать в отставку. И она, та, которую он спас, подписала его просьбу.

Стороною Миних прознал, что в решении его судьбы не последнюю роль сыграл тот, кого он засадил в каземат. На допросах Бирон показал, что как вероломно Миних низверг его, так он сможет лишить власти и новую правительницу, стоит ей только раз не поступить так, как ему, фельдмаршалу и первому министру, заблагорассудится.

Лёгкость, с которой Анна Леопольдовна избавилась от своего недавнего защитника, покоробила Елизавету. И она высказала ей, что та поступила неосмотрительно и неблагодарно.

   — А как я могла поступить иначе, если фельдмаршалом были недовольны мой муж, Остерман и... Линар?! — попыталась она оправдать своё решение. — Здесь не простое недовольство соперничеством Миниха, а, между нами, защита нашего с Австриею союза. Понимаешь, граф Линар вновь послан в Россию, чтобы скрепить отношения между нами, Австриею и его родною Силезиею. Однако не нашего с тобою ума сие дело — сиречь политикус. Я, признаться, в этом нисколечко не разбираюсь. Мне любая заморская держава — на одно лицо, коли её посланник здесь, в Петербурге, не трогает моё сердце. Возьми, к примеру, маркиза Шетарди, этого вертлявого дамского угодника. Шут, да и только. Не то что Линар — красавец, обходительный и достойный кавалер с рыцарским сердцем.

Спорить с названой сестрицею не хотелось. Да и к чему ей, Елизавете, политический расклад, в котором она пока не могла и не думала даже досконально разбираться? Её и тогда и теперь более всего занимал вопрос, кому можно и кому нельзя доверяться в том, что всё более и более занимало её ум. Вот, кстати, граф Миних. Что его к ней привело?

Елизавета так прямо и спросила графа Миниха, не откладывая дела в дальний ящик.

   — А разве я, ваше высочество, не навещал вас в прошлые поры, когда вы, осмелюсь заметить, были не в лучшем, чем теперь, положении? Да и сказать вам ласковое слово, высказать сердечное пожелание здоровья и счастья, как водится промеж нами, русскими людьми, не моё отеческое к вам расположение? — был ответ Миниха.

Цесаревна вспомнила, как под Рождество он также пожаловал к ней в дом, чтобы выразить свои поздравления. Тогда он невольно, впрочем, сконфузился, встретив в комнатах, даже на лестницах множество гвардейских солдат и офицеров. Не проведать ли пришёл: по-прежнему ли она в дружбе с гренадерами?

Только важно ли ему, отставленному от всех дел, вызнать сии связи? Однако замыслов этого человека, у которого ума и всяческих умственных построений — палата, никто наперёд не отважится угадать. А всё же следует попробовать вызнать его интерес, коли пойти в лоб.

   — Шли нынче ко мне и, наверное, думали: не встречу ли я, бывший командир преображенцев, своих орлов? Как в прошлый раз под Рождество, — спросила Елизавета Петровна, приятственно улыбаясь. — Были, были у меня славные гренадеры сразу после той ночи, когда вы, граф, повели их на дело.

   — Что старое вспоминать! — ответно улыбнулся фельдмаршал.

   — А мне таки очень интересно вспомнить о том, что они тогда мне говорили. Теперь же я прямо у вас хочу о том же спросить: то правда ли было — вы будто именем моим поднимали тогда солдат на тот приступ?