Нессельроде подготовил меморандум, суммирующий ход переговоров, англичане прочли и сказали: «Все верно». Николай был очень доволен результатами своей прямой дипломатии на высшем уровне. Он считал, что с англичанами достигнуто нужное ему соглашение. Но англичане, тоже вполне довольные беседами с царем, болтливость которого многое им прояснила, не считали, что стороны договорились о чем-то определенном. Их не устраивал равный учет интересов обеих сторон: с российскими интересами они считаться не желали. У них были свои далеко идущие планы явно экспансионистского характера. Экспансионизм был не чужд, конечно, и политике России. Журнал «Хистори тудэй» так суммировал итоги дипломатии Николая: «Николай и его советники, очевидно, рассматривали переговоры, состоявшиеся в начале июня 1844 г., как официальное формулирование политики, тогда как англичане считали их просто обменом мнениями по вопросу, представляющему взаимный интерес, и не полагали, что эти переговоры их каким-либо образом к чему-либо официально обязывают». Однажды было замечено, что у дипломатических документов и религиозных догм есть одна общая черта: и те, и другие допускают минимум два различных толкования. В отношении меморандума Нессельроде это, безусловно, верно. И не только в отношении этого документа.

У. Брюс Линкольн в американском журнале в 1975 г. писал, что Николая в Лондоне постигла неудача и что его визит фактически «заложил основу для будущих конфликтов». С этим согласуется оценка Ф. Ф. Мартенса, полагавшего, что итоги визита были отрицательными, что царь без нужды раскрыл свои карты перед англичанами и тем самым предупредил их о направлении своей политики. По мнению Мартенса, «Крымская война явилась неизбежным последствием такой опасной откровенности». Все это лишний раз продемонстрировало, что дипломатия — это наука и искусство. Как видим, высокое положение, даже императорское, не может служить заменой профессионализма в дипломатической деятельности.

Николай наряду с прочим, отправляясь в Англию, преследовал цель устранить причины развития русофобии в этой стране. Конечно, те или иные военные или внешнеполитические действия России могли служить основанием для недовольства Лондона, и русский царь пытался их обсудить и урегулировать, если потребуется, и за счет уступок со стороны России. Но это было бы регулирование конкретных вопросов для конкретного времени, и вскоре аналогичные проблемы возникали бы вновь. Чтобы этого не случилось, нужна была не только сдержанность в действиях России, но и радикальное изменение английского мышления по русскому вопросу, нужно было, чтобы английские правящие круги признали объективный факт существования России как сильной державы в XIX в. и были готовы не на словах, а на деле признать ее соответствующую роль в международных отношениях. На это идти они не собирались. Реально взглянуть на вещи им мешал гипноз промышленной и торговой гегемонии Англии и ее господствующее положение на морях и океанах. Факторы безусловно преходящие, но в Лондоне их считали чуть ли не вечными.

Вопреки мнению о недостатке архивных материалов для исторических исследований следует сказать, что раздел внешней политики обеспечен такими материалами в изобилии, хотя иногда и отсутствуют документы по некоторым конкретным вопросам, что не мешает воссозданию верной общей картины. С. М. Соловьев, русский историк XIX в., популярный и ценимый в нашей стране в конце XX в., уделял особое внимание истории внешней политики России и ее отношениям со странами Запада, и, разумеется, с Англией. Через горы архивных документов, документальных публикаций, различных научных и иных изданий Соловьев пришел к следующему резюме проблемы: «Западные народы, западные историки, при вкоренившемся у них предрассудке об исключительном господстве в новой истории германского племени, при очень понятном страхе потерять монополию исторической деятельности, при трудности, невозможности спокойно и беспристрастно изучить Россию, ее настоящее и прошедшее, не могут оценить по достоинству всемирно-исторического значения явлений, происшедших в Восточной Европе в первую четверть XVIII в. Несмотря на то, однако, они принуждены обращаться к результатам этих явлений, т. е. к решительному влиянию России на судьбы Европы, на судьбы, следовательно, всего мира, и в России должны признать представительницу славянского племени, чем и уничтожается монополия племени германского. Отсюда весь гнев, отсюда стремление умалить значение и славянского племени, и русского народа, внушить страх перед честолюбием нового деятеля, перед грозою, которая собирается с Востока над цивилизациею Запада. Но эти нелюбезные отношения Запада и представителей его науки к России всего лучше показывают нам ее значение и вместе значение деятельности Петра, виновника соединения обеих половин Европы в общей деятельности».[6]

Русофобия на Западе вызывала возмущение в общественном мнении России. Русские люди особенно остро реагировали на это негативное явление, потому что русофобия развернулась вскоре после разгрома империи Наполеона, за победу над которым Россия уплатила большой кровью и тяжкими материальными жертвами. Великий Пушкин отразил эти настроения в русском обществе, написав стихи «Клеветникам России», в которых есть такие строки:

Мы сегодня не примем «племенную» терминологию Соловьева, не согласимся и с противопоставлением одних племен, т. е. народов, другим. Все они должны жить в единой Европе, сосуществуя на незыблемом принципе строгого равенства и взаимного уважения к интересам друг друга. Но корни русофобии, которую Соловьев любезно именует «нелюбезными отношениями», он вскрыл верно. Он говорит о явлениях первой четверти XVIII в., но его анализ проливает больший свет на «явления XIX в.», ибо в это время мощь России возросла еще больше. Мысли Соловьева имеют долговременное значение. Их следует иметь в виду и историкам, и политикам; так действительно было.

Во время пребывания Николая в Лондоне Дизраэли с царем не встречался, но он, конечно, внимательно следил за визитом как за важным событием. Когда визит отошел в прошлое и постепенно русофобия опять начала набирать силу, Николая стали в прессе и в парламенте называть «современным Атиллой, предводителем гуннов». Дизраэли выступил со своей оценкой русского царя, прозвучавшей диссонансом. Пресса, отражая в данном случае мнение министров, требовала «остановить царя». Дизраэли соглашался с этим, но отказывался считать его гунном. В 1849 г., выступая в парламенте, Дизраэли говорил о Николае как о правителе «с сильным интеллектом, который в общем использовал свою власть с должным учетом своего долга; он шел впереди народа, которым управлял». Принимая во внимание все обстоятельства, следует прийти к выводу, что в этом выступлении над стремлением оппозиционного лидера возражать министрам кабинета все-таки превалирует действительное мнение Дизраэли о царе Николае.

22 февраля 1849 г. Дизраэли писал сестре: «После тяжелой и длительной борьбы я наконец полновластный лидер». Это не совсем точно. Полновластный лидер консерваторов в палате общин — да, но не в целом, так как лидером в палате лордов оставался Стэнли, являвшийся главой всей партии тори. Дизраэли был вторым человеком в партии после Стэнли и все свои принципиальные действия должен был с ним согласовывать. Он мог спорить с ним, приводить аргументы в пользу своей позиции, но не мог позволить себе обострения отношений, разрыва со Стэнли, потому что это неминуемо означало бы политическую гибель Дизраэли. Ситуация осложнялась тем, что политическое положение в парламенте и в стране было запутанным и лидерам тори необходимо было повседневно определять позицию партии по самым различным, часто неожиданно возникавшим проблемам.