— Приказываешь? — багровея, перебил Ивахненко. — Требуешь? Мне приказываешь? А ежели я плюю на твой приказ? Тогда что?

— Да гнать надо его взашей, Антон Антоныч! — сказал высокий мужчина, ловко сгибая спину. — Чего вы с ним нянькаетесь? Чего завели балачку?

— Погоди, Миша! Тогда что, спрашиваю? Что будет тогда?

— Тогда я позвоню Калюжному.

— Калюжному? Григорию Кондратьевичу? — Ивахненко хотел все так же нарочито, нехотя рассмеяться и не смог. — Слышишь, Миша? Чапаевский Петька будет звонить Калюжному! Григорию Кондратьевичу! Так чего ж ты стоишь? На, бери телефон! Берн, бери, не бойся! Анка-пулеметчица тоже кое-кому пыталась звонить. Бери трубку и проси райком. Григорий Кондратьевич хорошо знает Холмова. Да ты смелее! Чего замер на месте? Или поджилки затряслись? А! Ты не знаешь, как надо звонить? Зараз я тебе помогу. — Ивахненко взял трубку телефона. — Почта? Дайте райком. Калюжного… Да, срочно! Бери и говори!

Трудно становясь на больную ногу, Холмов приблизился к столу, взял трубку и сказал:

— Привет, Григорий! Это я, Холмов! Какими судьбами? Вот хожу по белу свету и забрел в твой район, В данную минуту нахожусь в Широкой, в кабинете у атамана Ивахненко. Прошу, приезжай-ка сюда. Да, да, немедленно, сию же минуту! Отлично, отлично!.. Буду ждать!

Калюжный не заставил себя ждать.

«Сколько же мне придется пролежать вот так, вытянув ноги? — думал Холмов — Ведь совсем не могу становиться на больную ногу, и если бы не Калюжный и не Надюша, то хоть ложись в больницу. И надо же было случиться этой болезни именно теперь».

Он находился в доме у Калюжного. Вечерело. Горел закат, пламенели окна. Холмов лежал на широком, удобном диване, до пояса укрытый шерстяным пледом. Седая голова покоилась на высокой подушке, удивительно мягкой, наверное, набитой чистейшим гусиным пухом. Ноги вытянуты. Больная ступня обложена ватой и затянута бинтом. Нога согрелась, успокоилась, и Холмов боялся ею пошевельнуть.

Разъезжая, бывало, по области, Холмов иногда ночевал у Калюжного. Ему нравилась тишина большого дома и сам дом, сложенный из красного кирпича, под белой цинковой крышей, нравились в большой комнате стеллажи, забитые книгами.

Дом стоял в саду, далеко от главной станичной улицы, и сюда не долетали ни дорожная пыль, ни шум машин. Не одну ночь Холмов провел на этом удобном диване. Знакома была ему и подушка, набитая пухом. И тогда, бывало, лежа вот так, как теперь, он видел и эти поднимавшиеся к потолку стеллажи, и эти большие, выходившие в сад окна. И теперь ему чудилось, что в жизни у него не произошло никаких перемен: все осталось так, как было; вот подойдет своей деловитой походкой Чижов и спросит, надо ли заносить чемодан или пусть останется в машине. И Холмов, не вставая, скажет: «Заноси, Виктор, и чемодан, и все, что нужно. Переночуем у Калюжного, а утром поедем дальше».

Калюжный был страстным любителем книг. Среди секретарей сельских райкомов такого книголюба встретишь не так-то часто. Он не столько любил читать книгу, сколько держать ее в руках и любоваться ею. Каждая купленная им книга, да к тому же если она куплена в букинистическом магазине, вызывала у него на лице добрую улыбку. Он вел переписку со столичными букинистами, умел поговорить о Древнем Риме и античной Греции и этим гордился. Ему нравилось быть непохожим на других. У всех, к примеру, нет большой библиотеки, а у Калюжного есть. У всех есть дети, а у Калюжного их нет. У других секретарей райкома жены чаще всего учительницы или домашние хозяйки, а у Калюжного жена — врач-хирург, да к тому же еще и заведует районной больницей.

Надежда Калюжная, или Надюша, как любил называть ее Холмов, была милая, улыбчивая худенькая женщина, никак не похожая на хирурга. Обрадованная неожиданным появлением в своем доме Холмова и встревоженная тем, что он хромал, Надюша заставила его принять ванну. Напоила чаем и уложила в постель. Из больницы пришла лаборантка в белом халате и взяла для анализа кровь. Присев на диване возле Холмова, Надюша осмотрела опухший сустав большого пальца на его правой ноге, сделала водочный компресс и, укрыв желанного гостя пледом, сказала:

— Вот так и лежи, Алеша.

— И долго?

— С недельку, а может, и больше.

— Да ты что, Надюша? Мне же в Весленеевскую нужно.

— Ничего, Весленеевская подождет.

— Что это за пакость ко мне прицепилась?

— Обыкновенная подагра, а если перевести с греческого — это капкан для ног. Видимо, застудил ногу.

— Верно, на капкан похоже, — согласился Холмов. — Как же мне от него избавиться? Да побыстрее.

— Побыстрее трудно. — Надюша мило улыбнулась Холмову. — Вот посмотрим, что покажет анализ крови. А пока, Алеша, основное для тебя лекарство — постель и покой. Вот так-то. — И снова озаряющая лицо улыбка. — Так что волей-неволей поживешь у нас. А то как уехали с Олей в свой Береговой, так о нас с Гришей и забыли. Алеша, может, вызовем Олю? А? Пусть приедет.

— Ольгу беспокоить не надо, — сказал Холмов. — Мне еще нужно добираться в Весленеевскую, а она туда все одно не поедет.

— Ну, спи, Алеша. Пока Гриша управится в райкоме со своими делами, а ты поспи.

Закат погас. Окна затянула серая пелена. Сумерки, тишина. Ни стука дверей, ни звука шагов. Наверное, в доме никого не было. Холмов лежал, не двигаясь и боясь потревожить больную ногу.

Вспомнил, как в кабинет Ивахненко вошел Калюжный и как Ивахненко, бледный, растерянный, подбегал то к Калюжному, то к Холмову и сквозь слезы говорил: «Не виноват я!.. Не узнал!.. Убейте меня — не виноват я!..»

Голос был плачущий, скорбный, и весь Ивахненко, сгибаясь и как-то странно наклоняя голову, был похож на человека, на которого вдруг свалилось страшное горе. Глядя на него, никто не сказал бы, что это тот же грозный и самодовольный Ивахненко, каким он был еще час назад. И сгибал спину, и горбился, и в глазах таились покорность и готовность сделать все, что ему будет приказано. Светлый чуб растрепался и спадал на лоб, покрытый мелкими испаринками. Был Ивахненко в ту минуту жалок до такой степени, что на него неприятно было смотреть. «Не виноват я!.. Не узнал!.. Убейте меня — не виноват я!..» — слышался его жалобный голос.

Холмов захромал из кабинета, отдал Евдокии бурку, папаху, сказал, чтобы отвела в Ветку коня и передала веткинцам, что они могут выкапывать свою картошку. Ивахненко вышел следом и все говорил, как помешанный, свое: «Не виноват я!.. Не узнал!.. Убейте меня — не виноват я!..»

Холмов и Калюжный сели в машину и уехали, а Ивахненко, не замечая собравшейся толпы, стоял на крыльце и уже чуть слышно повторял все те же слова.

Это его протяжное, похожее на плач: «Не виноват я!..» — теперь, когда Холмов лежал на диване, звучало в ушах и вызывало неприятное чувство.

«Если Ивахненко не виноват, тогда кто же виноват? — думал Холмов. — Не узнал меня? А если бы узнал? По тому спокойствию, которое проявил Калюжный, можно подумать, что Ивахненко и в самом деле не виноват только потому, что меня не узнал. Тогда кто же виноват? Может быть, мы виноваты? Калюжный, я. Проскуров? Может быть, и есть наша вина, но исключительно в том, что мы не умеем своевременно распознавать вот таких „деятелей“, как Ивахненко? Или наша вина в том, что мы доверяем управление людьми вот таким, как Ивахненко? И он шкодил, пакостил, а теперь вопит: „Не узнал!.. Не виноват я!..“ Вымаливает слезами пощаду и прощение, чтобы снова остаться на том же месте людям на горе. Но почему Калюжный был спокоен, ничего не сказал Ивахненко, а мне, когда мы сидели в машине, говорил: „Я, конечно, знаю Ивахненко. Горяч, грубоват, но работяга и нравится мне своей энергичностью. Я его вызову, сделаю внушение“».

Эти слова так удивили Холмова, что он посмотрел на Калюжного, как на незнакомого человека, и спросил: «Да ты что, Григорий? Не внушение ему надо делать, а гнать его из станичного Совета». — «Зачем же горячиться? — спокойно сказал Калюжный. — Вина его бесспорна, и райком, в этом я могу поручиться, с Ивахненко взыщет… Он и сам уже признал свою вину. Но ты понимаешь, Алексей, он же тебя не узнал. Да и как мог узнать?» — «Да разве во мне дело? Разве речь о том, узнал меня или не узнал? — спросил Холмов. — Не о себе же я печалюсь!» — «Я понимаю: народ, демократия. Еще древние греки…» — говорил Калюжный.