Костер развел Евгений Строгий. Главный бухгалтер «Авангарда» доводился бакенщику племянником по материнской линии. Евгений приехал на мотоцикле еще утром. В кошелке, притороченной к рулю, привез пиво в бутылках, водку, помидоры, буханку хлеба и сказал, что к вечеру сюда прибудет Работников, и не один.

— С ним, дядя, явится гость особенный, — пояснил Евгений, приглаживая оранжевый усик. — Тот гость очень важную подмогу оказал нашему «Авангарду». И запросто. Поехал в район, привез Медянникову — и все готово. Пять дней жил у нас. Всюду побывал: и на фермах и в бригадах. Дотошный, с людьми умеет беседовать.

Евсеич не стал расспрашивать, что за гость, почему он особенный и что такое сделал для «Авангарда». По натуре Евсеич был человеком нелюбознательным и молчаливым. К тому же привык, что хижину его, укрытую вербами, всегда навещали гости только особенные и важные. И всегда загодя, до того как приехать важному гостю, заявлялся на своем «бегунке» племянник.

Привык Евсеич и к тому, что раз пожаловал гость, то непременно потребуется уха. Будет выпивка, значит, и ему, Евсеичу, поднесут рюмку. И хотя ловить красную рыбу в Кубани было категорически запрещено, Евсеич шел на риск, как-то ухитрялся не попадать на глаза инспектору рыбнадзора и всегда привозил в мешке, как и теперь, еще живую рыбину.

После того как приехал к нему племянник, Евсеич молча, даже не спросив, нужна ли рыба, ушел к берегу, погнал лодчонку на то место, где Кубань делилась на два рукава, и на развилке, в глубине, бросил подпуска — шнуры с крючками, и вот живая севрюга уже билась в мешке.

— Ну как, дядя? — спросил Евгений. — Имеется добыча?

— Порядок уже полный! Вот она, сидит в мешке! Погляди, какая беспокойная! Как зверюка! — Евсеич раскрыл мешок, стараясь поймать рыбину за хвост. — Силища у нее — беда! Чуть-чуть уж было не лопнул кукан.

— Я слышал, на реке гремел моторчик, — говорил Евгений, заглядывая в мешок. — Инспектор, случаем, тебе не повстречался?

— Промчался уже мимо! — у Евсеича была привычка вставлять «уже» там, где нужно, а чаще там, где не нужно. — Я рукой ему уже помахал. По-приятельски. Ну так что, Женя? Начнем приготовлять кушанью?

— Начинай, — сказал Евгений. — Скоро приедут.

Евгений не ошибся. В то самое время, когда Евсеич, наточив на бруске нож, занялся севрюгой, а над костром черным пауком повис казанок с водой, Работников и Холмов направлялись к вербам, темневшим вдали. Не дорога, а только слабый след от нее прятался в густой, пожелтевшей траве. Потом пропал и след. По траве подъехали к вербам. Машину пришлось оставить в терновом кустарнике. Шофер погасил мотор, вышел из машины, повернулся лицом к роще, сильно потянул носом, по-собачьи принюхался и сказал:

— Моя правда! Азимут мы взяли правильный! Чуете, тянет дымком? Значит, не ошиблись. Теперь идите за мной.

Шофер надел кожаные перчатки. Смело раздвигал цепкие, колючие заросли ежевики, придерживал ветки, давая возможность Холмову пройти.

— Сюда, вот в этот проход, — говорил он. — Смелее! И кланяйтесь ниже! Ишь какая колючая, чертяка!

Следом шел Работников. О нем шофер не беспокоился: пройдет!

Когда они появились на поляне, там полным ходом шло приготовление ужина. Пылал костер, языки жаркого пламени обнимали казанок. Дым серой, разорванной шалью укрывал домик. Вода в казанке парила и покрывалась мелкими пузырьками.

Евгений встретил гостей так, как встречают младшие армейские чины старших: стоял навытяжку возле пылавшего костра. Этой своей безупречной солдатской выправкой и строгим лицом с оранжевыми усиками он как бы говорил, что возложенная на него задача выполнена и что там, где он, Евгений Строгий, всегда и во всем есть порядок. Убедившись в том, что и Работников, и особенно Холмов им довольны, Евгений начал подкладывать в огонь мелко нарубленный сушняк.

Евсеич сидел возле хатенки на бревне. Коленями зажал большую эмалированную кастрюлю, на которой лежало сито из тонкой стальной проволоки. Старательно, умело, то одними пальцами, то всей ладонью, Евсеич протирал на сите только что вынутую из севрюги икру, при этом слегка поливая ее соленым раствором — тузлуком. Темно-серые икринки проскальзывали сквозь сито, а плева, растертая и похожая на растолченное сало, оставалась на сите и у Евсеича на пальцах. Тут же, на мокрой мешковине, лежала, еще слабо зевая, севрюга с распоротым пустым животом.

Работников похвалил Евсеича за старания, сказал, глядя на Холмова, что севрюжья уха самая вкусная. Холмова заинтересовала не уха, а то дело, которым занимался Евсеич, потому что он никогда еще не видел, как самодельным способом приготовляется севрюжья икра.

Холмов подошел к бакенщику и протянул руку. Евсеич оставил работу, вытер липкие пальцы о полу пиджака и подал Холмову свою. Ему не верилось, что этот невзрачный на вид, в лыжном костюме, седой и худющий мужчина и есть какой-то особый гость. Видя, что Холмов, присев на бревне, с любопытством смотрит то на зевавшую севрюгу, то на сито, Евсеич кашлянул и сказал:

— Не удивляйся! Иначе уже нельзя. То, что рыбина живая, как раз и хорошо, потому что икра берется только с живой. Ежели взять икру уже с уснувшей, то того ароматического вкуса не получится. — Тыльной стороной ладони Евсеич отогнал комара и почесал бритую голову. — Славная получится икорочка! Зараз мы ее еще сильнее приправим тузлучком, а после этого ложкой, и непременно деревянной, маленько помешаем — для порядка. И икорка уже готова, можно кушать.

Холмову понравился бритоголовый, с квадратным черепом старик, занятый таким важным делом. И то, что Евсеич, разговаривая, к делу и не к делу вставлял свое по-южному мягкое «уже», придавало его словам оттенок доброты и радушия. Холмов подсел поближе к бакенщику и спросил, какая на Кубани водится рыба и строго ли охраняется река от браконьеров.

Не переставая работать, Евсеич ответил вопросом:

— Намекаешь на севрюгу?

— Намекаю.

— Охрана, конечно, уже имеется. — Евсеич весело посмотрел на Холмова. — Но для меня та охрана нипочем.

— Отчего же так?

— Отчего? От знакомства. Спросите любого прочего, Евсеича все инспектора знают как облупленного.

Не желая, чтобы этот разговор продолжался, Работников пригласил Холмова пройти на берег.

— Полюбуешься, Алексей Фомич, рекой и закатом, — сказал он. — Чудо, а не закат! Солнце опускается прямо в воду, как в море, и вся река через то, как в пожаре. Пока мы там побудем, сварится уха. Как, Евгений, уха скоро?

— Самое многое — через часик!

— Ну так мы пойдем на берег, — сказал Работников.

Подойдя к реке, Холмов увидел на ее берегах зеленые стены из верб. Стены эти поднимались высоко, и между ними, как между кручами, замедленно, с ленцой, двигался могучий поток, озаренный ярким светом заходящего солнца.

От того места, где стояли Холмов и Работников, хорошо был виден крутой изгиб Кубани. Далее, от изгиба, обсаженная вербами река напоминала ровный, весь в зелени, проспект, широкий и нескончаемо длинный. В самом его конце, далеко-далеко, солнце прикоснулось к воде, и река жарко заполыхала.

— Как раз мы подошли ко времени, — сказал Работников. — Явись сюда чуть позже, и этого пожарища на воде не увидеть. Я тут бывал и вот точно так любовался этой красотой.

Холмов не мог оторвать взгляда от впервые увиденного им на реке зрелища и пожалел, что длилось оно не больше полминуты. Как только раскаленный шар погрузился в воду, река сразу поблекла. Угасли краски и на воде и на небе, уступив место сумеркам, которые незаметно, как невидимый туман, оседали на вербы.

Холмов опустился на сухую, толстым войлоком лежавшую траву. Снял кеды, до колен засучил штанины своего лыжного мягкого костюма и окунул ноги в воду. Вода была холодная. Болтая ногами, он вспомнил, как, бывало, в молодости вот так же сиживал на берегу. Вспомнил станицу Весленеевскую, свою юность. И тогда, как и теперь, вода только сперва казалась холодной. И тогда от реки тянуло прохладой, и ветерок точно так же играл его мягкими волосами.