Пока Кузьма находился у бахчевника, Кузьма Крючков, освобожденный от седла, рылся мордой в соломе, отыскивая зерна, при этом шумно всхрапывал, очевидно, оттого, что остья лезли ему в ноздри. Зерна, как на беду, в соломе не было, и Кузьма Крючков, понурив голову, мысленно ругал своего тезку за то, что тот, прожив столько на свете, не знал, оказывается, где нужно было останавливаться на ночлег. Самым удобным местом, как полагал Кузьма Крючков, было кукурузное поле. Там можно было отлично полакомиться свежими, удивительно вкусными початками. А что хорошего в этой скирде? Колючая солома и противные остья. Надо же было Кузьме облюбовать такое плохое место! И Кузьма Крючков, широко раздувая бока, тяжко вздыхал.

Кузьма вернулся не с одним, а с двумя арбузами. Они были исписаны серыми, узкими, как пояски, полосами. Кузьма держал арбузы на ладонях, как футбольный судья, выходя на поле стадиона, держит мяч, слегка прижимая его к груди.

Следом за Кузьмой шла девушка в узких трикотажных рейтузах, облегавших ее тонкие стройные ноги. Расстегнутая, тоже трикотажная, кофточка, из-под которой виднелись кружева, была подхвачена матерчатым пояском. На ее левом плече висело одноствольное старинное тяжелое ружье. На голове у девушки была посажена несколько набок соломенная шляпа грубой самодельной работы, по-кубански — брыль. Девушка поправила под брылем русые волосы, изучающе посмотрела на лежавшего с закрытыми глазами Холмова.

— Что этот дедусь? — спросила она у Кузьмы. — Прихворнул?

— Отдыхает.

Холмов услышал голоса, открыл глаза.

— Погляди, братуха, каких я раздобыл красавцев! — сказал Кузьма. — Не кавуны, а зебры полосатые! Зараз мы их пустим под нож. А это вооруженное дите — сторожиха бахчи, — пояснил он, покосившись на девушку. — В своем одеянии и при оружии смахивает на парня, а зовется Галиной. Эх, Галя, Галя! По тебе узнаю свою ридну Кубань! Повсюду бахчевниками сидять древние старцы, а у нас, на Кубани, кавуны остерегаеть такая красотка. И кто тебе доверил бахчу, Галя?

— Люди доверили. А тебе что?

— Удивляюсь, — сказал Кузьма. — Тебя самою еще надобно ото всего оберегать. Особенно от парней. Или у вас в станице для бахчи дедов подходящих не нашлось? — Кузьма осторожно положил арбузы на солому. — Не сторожиха, а чья-либо мечта нецелованная, ей-богу!

— Ну, ты, лихой усач! Полегче в выражениях! — Галя поправила ружье. — И зубы мне не заговаривай, а плати!

— Видал ее? Характером ты, Галя, не девушка, а железо, ей-богу! — Кузьма обратился к брату, который тоже с любопытством смотрел на бахчевницу: — Я ее и так уговаривал и так упрашивал, чтобы одолжила кавун без грошей. Нет! Кремень, а не девка. Гони деньги — и все: У-у! Жадюга!

— Хватит, дедусь, разговорчиков, — сказала Галя. — Гони два рубля!

— Да на тебе креста нету! — искренне удивился Кузьма. — Два рубля! Это же по старому счету двадцать рублей!

— Старый счет надо забывать.

— Вот деньги, — сказал Холмов.

— Возьми! — Кузьма взял у брата два рубля и отдал Гале. — У! Жадина с ружьем!

— А ты, дедусь, как хотел? Даром, да? — Галя сложила рубли и не спеша, аккуратно сунула их за пазуху. — Есть арбузы даром охотников найдется много. Только подавай, А кто бахчу станет сажать? Кто ее будет обрабатывать? Чужой дядя, да?

— Бахча-то не твоя, — заметил Холмов. — Надо полагать, арбузы колхозные или совхозные, а ты продаешь их, как свои. На каком основании?

— А я-то чья? — вопросом на вопрос ответила Галя, и улыбка расплылась на ее смуглом лице. — Все мы тут свои. Верно ведь, папаша?

— Смотря по тому, как понимать это слово, — возразил Холмов.

— А я это слово понимаю правильно. — Галя присела рядом с Холмовым, ружье поставила меж острыми коленками. — Отчего, дедусь, такой квелый? Пожелтел-то весь. Или прихворнул в дороге?

— Малость устал, — сказал Холмов.

— Ты что, Галя? Аль хвельшар? — спросил Кузьма, старательно, ровными дольками разрезая сухо потрескивающий арбуз. — Чего уселась, красавица? Получила плату и ступай в свой курень.

— А если мне там одной скучно? — Снова на лицо заиграла веселая улыбка. — Вот смотрю на вас, дедуси, смотрю, а разгадать не могу. Кто вы такие? Странники, что ли? И почему вас двое, а конь у вас один? И куда вы идете?

— Много будешь знать, дочка, скоро состаришься, — сказал Кузьма, ножом и рукой разламывая порезанный арбуз, сочный и красный. — Да, не обманула! Кавун преотличный. Молодец, Галя! — Кузьма вынул из сумки зачерствевший хлеб, дал ломоть молчавшему Холмову, и они принялись за арбуз. — Кавун с хлебом — отличная еда. Бери и ты, Галя, угощайся. Мы люди щедрые.

— Спасибо. Мне эта пища надоела.

— Тогда поясни, будь ласка, мне, старому, — продолжал Кузьма, — поясни, как это ты, такая собой молоденькая, и уже приучилась к чужому добру?

— Чего еще пояснять? — обиделась Галя.

— Плохо, плохо, — сказал Холмов. — Небось комсомолка?

— Угу.

— В школе училась?

— Учусь! В десятом. А что?

— Ты поступила очень дурно, девушка, — поучающим тоном говорил Холмов. — Начнешь с маленького, а кончишь… Вижу, девушка ты грамотная. Будем рассуждать логически. Ты продала чужие, не принадлежащие тебе продукты. Получила за них деньги и присвоила их? Как эго называется?

— По логике? — Галя краснела. — Если по логике — воровством это называется.

— Вот, вот, именно. — Холмов перестал есть. — Понимаешь, а делаешь? Почему?

— Э, дедусь, дедусь, — сказала она, притворно вздыхая, — не тратьте силы и не агитируйте. Арбуз вкусный, вот и ешьте молча.

— От существа вопроса не уходи, — сказал Холмов. — Если все станут поступать так, как ты! Что получится?

— Зачем мораль читать? Сказали бы спасибо, что арбузом угостила.

— За наши-то деньги? — Кузьма протянул корочку коню и ждал, пока тот возьмет ее своими шершавыми губами. — Бери, смелее бери и ешь, это куплено!

— Вам денег жалко? — Опершись на ружье, Галя быстро встала. — Вот ваши деньги! Возьмите! — Бросила рубли Холмову на колени и, повесив ружье на плечо, ушла, тоненькая и стройная, похожая на мальчика.

— Видал! — Кузьма кивнул в сторону удалявшейся бахчевницы. — Обиделась. Какая вспыльчивая! Беда! Вся аж заполыхала.

— Совестно стало, — сказал Холмов. — Пусть бы это делал какой старик сторож, а то ведь…

Холмов не договорил. Привалился спиной к соломе и задумался. Кузьма собрал корки и отдал коню. Кузьма Крючков ел не спеша, косился на Кузьму своим лиловым глазом. А сумерки густели, укрывали степь. Незаметно стемнело. Не видно было ни бахчи, ни куреня. Кузьма сказал, что пора ложиться спать, и отдал брату свою бурку.

— Возьми. И постелишь ее, и укроешься его.

— А как же ты? — спросил Холмов.

— Пустяки. Залезу в скирду, как медведь в берлогу. В соломе, братуха, спать удобно — и мягко и душисто.

Без особого труда Кузьма сделал в скирде отверстие, влез в него и оттуда, как из норы, сказал глухим голосом:

— Спи, братуха. В дорогу тронемся до рассвета. Надо по холодочку выбраться на тот тракт, какой идет к Армавиру.

И после этих слов в скирде послышалось сопение, а потом тихий, с перерывами храп. Холмов слышал безмятежный храп и завидовал брату. «Счастливая душа, — думал он. — Только что улегся и уже спит себе, как малое дите…»

Застыла степная тишина. Высокий черный шатер неба, ядреные звезды над головой.

Холмов лежал и думал:

«А что, собственно, даст мне эта пешая прогулка по родной земле? Разве только то, что увижу близкие сердцу места и вспомню молодые годы. Те люди, для которых еще совсем недавно я был лицом важным, теперь, встречаясь со мной, не узнают, кто я и кем был. Вот и эта самонравная бахчевница тоже не узнала. Потому-то и говорила со мной так смело, не так, как говорила бы, если бы знала, кто я. Как это она смешно сказала? „Отчего, дедусь, такой квелый?“ Ну и что? Неужели из-за того, чтобы узнать, как люди будут с тобой говорить, принимая тебя за простого человека, нужно было пешком идти столько километров?»