— Позавидуешь вам, Алексей Фомич, — сказала она, возвращая партбилет. — Почти сорок лет стажа! Членом партии вы стали еще за несколько лет до моего рождения.

— На это, Елена Павловна, могу ответить: как же, оказывается, быстро летит время, — грустно говорил Холмов. — Совершенно не заметил, как стал пенсионером и старым большевиком. Так что завидовать мне не надо. Еще успеешь и пожить и состариться.

— Я потому так сказала, что мне бы, Алексей Фомич, и ваши практические знания, и ваш жизненный опыт, — продолжала Медянникова, приглашая Холмова присесть. — Трудно мне, Алексей Фомич. А тут еще досталось авдеевское наследство. Вы же знали Авдеева? Груб, властолюбив, да к тому же и чванлив. Такого и на ружейный выстрел нельзя подпускать к партийной работе. А он только в Береговом пробыл почти шесть лет.

— Моя вина, — сказал Холмов. — Вовремя не распознал. Беда что издали, из Южного, Авдеев таким не казался.

— Он самочинствовал, грубил, — продолжала Медянникова. — Ни о какой демократии и речи не могло быть. Чтобы коммунисту попасть к Авдееву на прием, нужно было записаться за неделю. Всегда перед его кабинетом толпилась очередь. И после всего, что тут было при Авдееве, мои, как вы говорили, новшества кое-кому кажутся странными. Райком открыт для любого человека. Теперь уже к этому привыкли. Но когда на партконференции, где меня избирали секретарем, я сказала, что каждый человек, если у него есть дело, может прийти ко мне в любое время, в зале некоторые скептически улыбнулись. Не поверили. И первые дни возле кабинета собиралась очередь. Руководители и секретари парторганизаций приходили, чтобы спросить, что им делать. Я говорила, что делать им надо то, что они находят нужным, и незачем приходить по всякому поводу в райком.

— Много в Береговом осело пенсионеров и отставников? — спросил Холмов. — Как они живут-поживают на морском берегу?

— Много, и живут по-разному. Одни стали завзятыми рыболовами, обзавелись моторными лодками. Море-то рядом. Другие занимаются общественной работой, нам помогают. Живет у нас Мария Игнатьевна Прохорова. Милейшая женщина, старая большевичка и активная общественница. Есть и такие, кто режется в домино или в карты. Имеются и пчеловоды. Организовали артель и назвали ее «Сладкий мед». Каково! Мед, да еще и сладкий! Есть и кляузник. Без них, без кляузников, не обойтись. Некто Мошкарев, ваш сосед. Еще не познакомились?

— Не довелось.

— Доведется. Мошкарев — человек со странностями… А вы, Алексей Фомич, чем думаете заняться в Береговом?

— Об этом как-то еще не думал. Может быть, податься в артель «Сладкий мед»?

— А если без шуток?

— Честно скажу: не знаю.

— Хотите услышать мой совет?

— Хочу.

— Сперва, конечно, поживите на новом месте, отдохните, а потом беритесь за лекцию. Для городского актива. И знаете, о ком? О Ленине!

— Что-то не вижу поблизости ленинских дат, — заметил Холмов.

— Без даты, совершенно без даты. Тут что важно? Старый большевик, вы много лет отдали партийной работе, и вы-то понимаете, я сказала бы, чувствуете Ленина и как вождя, и как человека. Ленин и ленинские идеи в сердце старого коммуниста! Услышать об этом, особенно для молодежи, как это важно! Лекцию можно назвать: «Ленин и мы». Или «Ленин и наше время». Слушатели у вас будут. В Береговом есть Народный университет. Соберем большую аудиторию. Нет, нет, вы не смотрите на меня так сурово и не отказывайтесь!

— Разве мало о Ленине сказано и написано?

— Много, очень много и сказано и написано, — согласилась Медянникова. — Но вот вы, как большой практик партийной работы, я верю, можете сказать об Ильиче по-своему, как другой о нем не скажет. Спешить не будем. Пока отдыхайте, обдумывайте. Хорошо, а?

— Нет, не хорошо, — с грустью в голосе ответил Холмов. — Уволь меня, Елена Павловна, не смогу. И рад бы, но не смогу.

— Да почему же, Алексей Фомич? — удивилась Медянникова.

— Ну хотя бы потому, уважаемая Елена Павловна, что не всякому смертному, как бы это выразиться поделикатнее, дано моральное право публично говорить о Ленине. Мне как раз оно не дано.

— Это вы напрасно.

— Нет, не напрасно, — тем же невеселым голосом отвечал Холмов. — К сожалению, Елена Павловна, мы еще не научились повседневно оберегать имя Ленина от пустых славословий и поспешных ссылок на его авторитет. Дорогое всем нам имя обесценивается тем, что оно нередко легковесно упоминается. Совсем недавно я слушал одного лектора. Невежественный человек нес такую ахинею о Ленине, что мне было и обидно и стыдно, и я вынужден был тут же, перед слушателями, поправить лектора. Хороших лекторов, к сожалению, у нас мало, а вот таких пустозвонов и начетчиков хоть отбавляй. А что делается в искусстве или в литературе? Иной раз видишь Ленина на сцене и диву даешься, как можно такое показывать людям. В нашем областном драматическом театре ставили «Третью патетическую». Меня пригласили на прием спектакля. Ленин появился на сцене, одетый в какую-то затрапезную одежонку. Ходил как-то бочком, наклоняя к плечу голову, и до смешного был суетлив. Голос у него охрипший, как у пропойцы. Разумеется, спектакль в таком виде не был разрешен к показу. Но сколько таких, с позволения сказать, «Лениных» еще гуляет по театральным подмосткам!

— Вы совершенно правы, — согласилась Медянникова. — А в кино что делается? Что ни картина, то и свой Ленин. Их появляется столько и такие они разные, несхожие, что уже не знаешь, какой же из них настоящий Ленин. Все картавят, все хватаются за проймы жилета. Я согласна с вами. Создается не образ вождя, а повторяется то, что так удачно было найдено артистом Щукиным. Да и в литературе Ленину приходится трудновато. Иные романисты делают с ним что хотят, заставляют говорить такое, что трудно поверить, чтобы это мог сказать Ленин. Согласна, и лекции о Ленине читают скучно, как-то без души и без огонька.

— Вот поэтому-то, Елена Павловна, я и не хочу, чтобы в Береговом появилась еще одна плохая лекция о Ленине.

— И все же окончательно вы не отказывайтесь, — настаивала Медянникова. — Конечно, есть в этом деле недостатки, ошибки. Но если вы откажетесь, то кто же нам, молодым, расскажет об Ильиче? Прошу вас, Алексей Фомич. Подумайте на досуге. Через недельку, если разрешите, загляну к вам, проведаю. Согласны?

— Ко мне в гости — милости просим, а насчет лекции не обещаю.

На этом они расстались. Медянникова проводила Холмова до дверей. Оставшись одна, она подошла к окну и долго смотрела на уснувшее море. С горечью думала и о том, что ей говорил Холмов, и о его отказе. «Ничего, я его уговорю. Пусть не сразу, а уговорю». И все же ей было отрадно от того, что она познакомилась и поговорила с Холмовым. Теперь, думала Медянникова, всякий раз, когда в этом будет необходимость, она сможет обращаться к нему за советом.

Холмов шел по набережной и размышлял о том, что Медянникова и есть представительница как раз той молодежи, которая идет на смену вот таким, как он, Холмов. «А что? Смена, в общем-то, хорошая. Правда, нет опыта, нет практики. Но это, как говорится, — дело наживное. Зато есть желание работать, а это существенно. Есть и деловитость. Сразу же заговорила о деле, и о каком! — думал Холмов. — О лекции для актива. И заговорила по-деловому, конкретно, как и полагается разговаривать партийному работнику. Как это она сказала? „Но вот вы, я верю, сумеете сказать об Ильиче по-своему, как другой о нем не скажет“. А что? Может быть, Медянникова и права? Может, и сумею? Ленин и ленинские идеи в сердце старого коммуниста? Раньше я как-то над этим не задумывался. А вот она задумалась. „Ленин и мы“, „Ленин и наше время“. Темы-то какие огромные! Это легко сказать — „Ленин и мы“, „Ленин и наше время“. А как изложить эти мысли в лекции? Как?»

Холмов размечтался. Ему виделось большое, забитое людьми помещение. На сцене возвышалась трибуна с кулачком микрофона и графином воды. Холмов стоял на трибуне. Гремели, как морской прибой, аплодисменты. Вот так вспомнилось недавнее, привычное, и Холмов, как боевой конь, почуявший звук трубы и увидевший препятствие, уже просил повод и рвался вперед, ускоряя шаги и чувствуя прилив сил.