Не хотелось ни спорить с Ольгой, ни возражать ей. Он вышел на веранду и долго стоял, не зная, чем бы заняться. Под низким осенним небом в дремотном покое лежал город. Если бы не желтизна, застывшая на садах, не это низкое небо, то внешне все было таким же, как и в первый приезд сюда Холмова. Домики под черепичными и жестяными крышами, улочки, переулки. По берегу, точно солдаты на посту, все так же стояли кипарисы. Так же у воды белела песчаная коса, и так же солнце, опустившись к горизонту, пожаром пламенело в море. Как и тогда, море было спокойное, с широкими белесыми разводьями.
Холмов смотрел на море, на город, а видел Камышинскую с ее уже увядшими садами, просторную станичную площадь и траурный митинг перед зданием райкома. Видел дорогу от Берегового до Весленеевской. Памятная, ее не забыть. Мысленно снова проходил по знакомым местам. Снова встречался и разговаривал с Работниковым, а перед глазами лежала спокойная, обсаженная вербами гладь реки. «Раньше вот так ты возле меня не стоял, мы с тобой вот так запросто, как закадычные друзьяки, не беседовали о жизни». То слышал голос Тихона Радченко: «Давнишнее мое горюшко обернулось для них радостью». То сидел с Сагайдачным на берегу озерца и видел дымок от костра, темные гривки камыша. «Если к делу относиться добросовестно, то есть так, как требует сама основа основ…» То разговаривал с Андреем Кочергиным: «Так что из хлебопашцев сами по себе повырастали приверженцы не земли, а машин». То сидел на диване в хате Величко, видел склоненную стриженую голову. «Кто о чем, а я о том, что болит…» То смотрел в слепое, изъеденное войной, жесткое лицо Ермакова. «А теперь встань, Алеша. Встань и расскажи, как поживал, что поделывал. А руки-то рано сложил на покой, рано…»
«Неужели я все уже сделал и все, как говорят, свершил в своей жизни? В мои-то годы Ермаков партизанил, ходил на опаснейшие задания, пускал под откосы фашистские эшелоны. А мне говорят: живи и наслаждайся жизнью. Неужели отныне мой удел — прозябать под этим теплым, южным небом? Нет, я не хочу прозябать! Не хочу греться на солнышке! И не буду! Только обидно, что ни Ольга, ни Проскуров или не понимают, не видят, или не хотят понять, не хотят увидеть, что Холмов уже не тот, каким они его знали, и что мысли мои, чувства мои стали иными. А вот Верочка видит. Верочка понимает. Может, в самом деле последовать совету Ольги и взять с собой Верочку? А что? Верочка пошла бы рядом со мной. Ее Камышинская не испугала бы. Вот только позвать ее не могу. Не решусь, не наберусь смелости. А куда позвать? Сам-то еще никуда не еду. И поеду ли? — подумал Холмов, продолжая стоять на веранде. — Видно, пусть все остается пока так, как оно есть. Буду ждать ответа. Буду верить и надеяться на лучшее. Ждать и надеяться всегда приятно. Надо, надо ждать и надо верить, что оно, это лучшее, обязательно придет и что тогда в моей жизни многое изменится, и не словами, а делами я смогу доказать, что не все еще свершил и не все еще сделал на этом удивительном прекрасном белом свете. Что-то еще ждет меня в жизни, что-то еще ждет! Но что? Если бы только ведать, если бы только знать!..»
Москва — Жаворонки
1962–1967
