— Не надо по-особенному, — советовала Ольга. — Расскажи, как ты обычно рассказываешь.

В это время к воротам на своей «Волге» подкатил улыбающийся Кучмий. Оставил машину и крикнул:

— Алексей Фомич! Ну что? Уговорили пионеры?

— Уговорили.

— Молодцы! Я так и знал, что уговорят! — весело сказал Кучмий. — Значит, вместе поедем в «Орленок».

— Так это, выходит, ты подослал пионеров? — спросил Холмов.

— Не без того, грешен, не отрицаю, но они и сами народ боевой! Так что готовься, Фомич! Помчимся на моем рысаке. Тут час езды. А из «Орленка» прямым ходом махнем на пасеку. Как, а? Там совсем близко!

— Давай сперва съездим к пионерам, — ответил Холмов. — А к пчеловодам еще успеем.

— Успеть-то успеем, но надо и поторапливаться!

Из «Орленка» Холмов и Кучмий вернулись поздно ночью. Холмов не стал будить жену. Зажег свет на веранде, сел к столу и задумался. Видел пламя костра, черноту неба над ним и в отблеске светящиеся детские глаза. Волнение, испытанное им в пионерском лагере, еще жило в нем, и рассказ о Кочубее повторялся в уме.

Накинув на плечи шаль, на веранду вышла Ольга.

— Что так долго задержался, Холмов?

— Быстрее не мог. Ты посмотрела бы, что там было.

— Как же тебя встречали?

— Весело, торжественно. Удивительно шумный народ!

— Понравился им рассказ о Кочубее?

— Думаю, больше всего понравилось то, как я ходил в разведку, и как привез «языка», и как за это меня похвалил Кочубей. Внимательно слушали рассказ, как в сабельном бою от руки шкуровского полковника погиб мой отец.

— Сколько же длилась беседа?

— Порядочно. Были же вопросы. Поездкой я очень доволен. — Холмов посмотрел на жену. — Веришь, такое впечатление, будто припал к роднику и утолил жажду.

— А устал, Холмов? Ложись.

— Я еще посижу.

Оставшись один, он раскрыл толстую, уже наполовину исписанную тетрадь. «Орленок» над морем. Орлята в нем живут, — писал он. — Их жизнь — рядом, и ее ничем от нас не отделить. Есть в ней то, что волнует, что заставляет задуматься. И как же приятно сознавать, что все то хорошее и светлое, что есть у нас и у наших детей, пришло к нам от Ленина, что ленинизм как учение прочно вошел в нашу жизнь. Прожиты годы, и какие! Сколько отдано жизней и сколько положено труда для того, чтобы на земле были орлята и чтобы полыхали их ночные костры…

На другой день, когда Холмов перед обедом снова раскрыл тетрадь, желая продолжить записи, случилось неожиданное. Кто-то распахнул ворота, и во двор, одна на другой, шумно въехали машины. И «Победы», и «газики», и «Волги». Шумели моторы, пахло бензинным перегаром, хлопали дверцы. «Странно, — подумал Холмов. — Или шоферы ошиблись, подумали, что тут гараж, и запрудили весь двор? Да нет! Не перепутали! Это же секретари райкомов! Вот вижу Щедрова! Важно вышел из машины. Все такой же молодец. Вот Сагайдачный Иван Федорович. Силач, каких мало! Вот Ефремов, Назаров…»

Умолкли моторы, не хлопали дверцы. Отряхивая пиджаки и брюки, гости нарочито выстроились в шеренгу и строевым шагом направились к веранде. Холмов пошел им навстречу, еще не веря, что эти хорошо знакомые ему люди приехали к нему. Он обнимал их, пожимал им руки, говорил:

— Ай да молодцы! Как же я рад вас видеть! Ну, здорово, Калиниченко! Не стареешь, все такой же чубатый!

— Меня, Алексей Фомич, старость не берет! Она, чертяка, не может за мной угнаться!

— Это хорошо, Калиниченко!.. А, Щедров! Здравствуй, Захар Михайлович! Ну давай обнимемся! Как там в твоем Низовском?

— Потихоньку действуем.

— Почему потихоньку?

— Не люблю выхваляться.

— Будешь нынче с урожаем?

— Осенью подсчитаем, подытожим.

— Вот кому охотно пожму руку — Сагайдачному! Привет тебе, далекий родич запорожцев Иван Сагайдачный! Ты среди нас самый молодой. Ой, руку, руку не жми! Сдавил, как клещами!

— Силенка еще имеется! — смеясь, ответил Сагайдачный.

— Тебе быть бы борцом, Сагайдачный, а не секретарем райкома.

— Так я и есть борец… за высокие урожаи!

— Федорченко! Давненько тебя не видел. Ты всегда в тени, за чужими спинами.

— Так спокойнее.

— Подойди, покажись! Что-то голова побелела. — Холмов обнял коренастого крепыша. — Ну что, Федорченко, как идет жизнь?

— Безостановочно. А как ты, Алексей Фомич, на бережку?

— Плохо, брат.

— Отчего же?

— Ты пенсионером еще не был? И не советую им становиться. — И ко всем: — Трудная, братцы, штука — вынужденное безделье.

— А ты к нам, на поля, по старой привычке.

— Придется.

— Ну что вы заговорили все сразу, — сказал Калиниченко. — Пленарное заседание и развернутые прения мы еще устроим. А зараз надо подумать о еде. Мы же голодные! Ольга Андреевна, не смотри на нас так испуганно. Знаю, такую ораву не накормить. Но мы сами о себе побеспокоились и в машинах припасли кое-какой провиант.

— Я вам нажарю яичницы, — сказала Ольга.

— Это дело!

— А водочку разрешишь, Ольга Андреевна?

— Разрешаю.

Шоферы принесли из машин свертки, и Калиниченко, засучив рукава и взяв себе в помощники Щедрова, занялся приготовлением обеда. Ему помогала Ольга. На кухне гремела посуда, жарилась яичница с ветчиной. На столе появились колбаса, сыр, огурцы, помидоры, редис. Федорченко поставил белоголовую поллитровку. И за столом начался тот непринужденный разговор, какой обычно бывает среди друзей и близких людей, когда они рады, что собрались вместе. Холмова до слез растрогало то, что секретари райкомов, покинув собрание партийного актива, не проехали мимо Берегового. По их веселым лицам, по тому, как они с любовью смотрели на Холмова, он видел их доброе к нему отношение. «Вспомнили, навестили, — думал он. — И у меня на душе стало радостно. Ведь сколько лет работали вместе…»

— Как же мне разделить эту штуку? — озабоченно сказал Федорченко. — Трудная задача!

— Мне не надо, — сказал Холмов. — Не могу.

— Хоть малость, Алексей Фомич. Ради такого случая.

— Хоть пригуби за компанию! — поддержал Щедров.

— Порции получаются мизерные, — сказал Сагайдачный, боязливо ставя на стол вторую поллитровку. — Вот еще добавка.

— Алексей Фомич, Сагайдачный до сих пор тебя побаивается, — заметил Калиниченко. — Смотри, как он робко поставил бутылку. Ставит, а сам с тебя глаз не сводит.

— Иван, неужели правда боишься меня?

— Не боюсь, Алексей Фомич, а уважаю.

— Вот и расцедил всем поровну, — весело сказал Федорченко. — По сто граммов — не более.

Выпили за встречу, закусили, и за столом стало еще веселее и шумнее.

— Ну что на собрании актива, друзья? — спросил Холмов. — Какие проблемы?

— Проблема одна — хлеб! — за всех ответил Щедров. — Скоро косовица.

— Андрей Андреевич передавал привет, — сказал Калиниченко. — Просил сказать, что собирается навестить тебя.

— Мое отсутствие на активе небось не заметили? — нарочито грустно спросил Холмов.

— Заметили, но что поделаешь.

— Значит, говоришь, трудновата пенсионная житуха?

— Может, это мне без привычки, — ответил Холмов. — В чем беда? В Южном у меня всегда не хватало времени, а в Береговом девать его некуда.

— И как же коротаешь деньки? — поинтересовался Федорченко.

— Книги выручают. Ленина перечитываю. Делаю выписки, записи. Для себя. Может, со временем лекцию прочитаю.

— Надоест читать — приезжай к нам, в любой район, — сказал Щедров.

— Ехать что! — улыбаясь Щедрову, ответил Холмов. — Мне хочется пешком пройти по знакомым дорогам.

— Зачем? — удивился Калиниченко. — В век машин — и пешком? Чепуха! Ты только дай знать, и машина будет стоять у твоего двора. Садись и езжай.

— Установим очередь, — предложил Щедров. — Неделю в одном районе, вторую — в другом.

— Это можно, — согласился Холмов. — А как нынче с пшеничкой?

— Где как. По-разному.

— У везучего Сагайдачного и нынче пшеница стеной стоит, — сказал Щедров. — Везет Сагайдачному!