— Антон Иванович, где мы? — спросил Холмов.

— Почти что в Весленеевской. — Игнатюк поднялся. — Нарочно устроил стоянку, чтобы вы малость спокойно поспали. Идите умываться. Вода в Весленеевке — ух какая свежая да бодрящая! Полотенце и мыло у меня есть.

По мелкому осыпающемуся щебню Холмов спустился к реке. Снял рубашку и, чувствуя идущий от воды холод, начал умываться.

Игнат Фомич обрадовался приезду брата. Та старая обида, что когда-то, еще во время коллективизации, кольнула сердце, давно забылась. Он по-братски обнял Алексея. Смотрел на его высокую сутулую фигуру, на белую голову и думал о том, как же, оказывается, Алексей похож на их покойного отца. «Мы с Кузьмой пошли в мать, а Алексей — это же вылитый Фома Холмов. Только ростом отец был малость пониже, покоренастее, — думал Игнат. — И еще батя не был таким болезненным. Видать, нелегкая у брата житуха».

Жену Дарью позвал в сенцы и сказал, что ради такого случая надо приготовить обед и позвать Корнейчука, брата Кузьму и сына Ивана.

— По-семейному посидим за столом, — говорил Игнат. — За сколько годов Алексей прибился к дому! Все, бывало, пролетал мимо.

На «Волге» брата, чтобы побыстрее управиться, Игнат уехал в магазин за водкой. Дарья поймала в курятнике и там же зарезала здоровенного петуха с красивым гребнем. Печь затопила в летней, пристроенной к хате кухоньке.

Узнав о приезде брата, пришел Кузьма со своей Аннушкой. Вид у Кузьмы сумрачный, измученный. Под глазами легли отеки, брови насупились. Он и постарел и сгорбился. Потянул Холмову руку и тихо сказал:

— Горе у меня, братуха, превеликое.

— Да ты как больной. Что с тобой, Кузьма?

— Кузьмы Крючкова лишился. Ушел от меня тезка. Вчера закопал.

— Что с ним? — видя заслезившиеся глаза брата, участливо спросил Холмов. — Как это случилось?

— И сам не пойму. Или старость его свалила, или какая болезнь… Как я теперь буду жить?

— Да, это печально, — сказал Холмов. — Жалко коня.

— Не кручинься, Кузьма, не печалься, — начала уговаривать Аннушка. — Раз такое случилось, то уже не вернешь.

— Алексей, это моя половина, Аннушка, — все так же грустно сказал Кузьма. — Как мы с нею поженились, ты ее еще не видел. Аннушка не весленеевская, а широкинская.

— Здравствуй, Аннушка! — Холмов протянул руку. — Рад с тобой познакомиться.

Смуглолицая, щуплая, в подпоясанном лаковым ремнем платье, Аннушка была похожа на черкешенку. Не зная, как ей держаться с Холмовым, она взяла его мягкую ладонь своими маленькими твердыми руками и сказала:

— Алексей Фомич, дажеть не верится, что мой Кузьма доехал на коне аж до моря! Далеко же! А за ним тут милиция приходила. И племянник Иван все разыскивал. А теперь, когда все так хорошо кончилось, коня у нас не стало.

В это время во двор вошел Иван с женой Раей и двумя сыновьями: старшему было лет шесть, младшему — года три, не больше. Холмов взял младшего на руки, вспомнив, как вот так же когда-то брал на руки Ивана, и сказал:

— Сколько же нас, Холмовых, на белом свете? А звать-то тебя как?

— Леша…

— Стало быть, мой тезка? Ах, какой молодец, Леша! — И к старшему: — А тебя как звать?

— Юрий…

— Как же незаметно растут люди.

В милицейской форме, Иван шутливо вытянулся перед Холмовым и отрапортовал:

— Старшина милиции Иван Холмов прибыл со своим подразделением! Доброго здоровья, дядя!

— Отличное подразделение, — сказал Холмов, улыбнувшись Рае. — Как же это ты, старшина Холмов, хотел арестовать родного дядю?

— Ваня это делал не по своей воле, — смутившись и потупив глаза, за Ивана ответила Рая, — У него служба… А теперь вышло так, что напрасно Ваня гонялся за дядей Кузьмой. Если бы Ваня знал, что конь издохнет…

— У дяди Кузьмы было явно противозаконное действие, — четко, по-военному сказал Иван.

— Как же ты быстро снял с меня то мое незаконное действие? — язвительно заметил Кузьма. — Как только в район пришло указание, так сразу и Иван помягчал. А до этого был как зверюка! — И к Холмову: — Корнейчук обещал соорудить конюшню, чтоб Кузьме Крючкову было где зимовать в тепле. А теперь уже конюшня ему не нужна… Ох, беда, беда. Как буду жить?

Наступило долгое молчание. Нарушил его Холмов.

— Кузьма, а история с Каргиным, оказывается, легенда, — сказал он, желая переменить тему разговора. — Я во многих станицах наводил справки. Был даже в Старо-Конюшенской. Ни о каком Каргине никто ничего не знает. Сам придумал или другой кто?

— Не там искал, — буркнул Кузьма. — Надо было поехать в Новомлиновскую. Там все это и произошло.

— Ты же говорил, что вся эта история случилась в Старо-Конюшенской?

— И вам голову морочил тем Каргиным? — со смехом сказал Иван. — Вы ему не верьте, дядя Кузьма — выдумщик!

— А ты, Иван, помалкивай! — сердито сказал Кузьма. — История эта не выдуманная, а является фактической.

Пришел Григорий Корнейчук, и разговор о Каргине прекратился. С пустым рукавом гимнастерки, крепко затянутым армейским ремнем, со шрамом через всю щеку, Корнейчук сбоку, одной правой рукой обнял Холмова и сказал:

— Ну, Алексей Фомич, теперь быстро не отпустим! Поживи-ка у себя дома!

Пока готовился обед, Холмов и Корнейчук не спеша, потому что торопиться им было некуда, прошлись по станице. Стоявшие у дворов люди, завидев Корнейчука и Холмова, здоровались с ними. И Холмову приятно было оттого, что станичники приветствовали его, как своего земляка, и он снимал шляпу и слегка наклонял голову.

Смотрел на хаты и на дворы, как смотрят люди, которые впервые увидели казачью станицу. Взгляд его задерживался и на самом паршивом сарайчике или на курятнике, на который и смотреть-то нечего, и на старых, с потемневшей корой белолистках, и на садах, что уже стояли в желтом, осеннем убранстве. «Что он хочет увидеть и что понять? — думал Корнейчук. — Может, оттого так приглядывается, что желает понять, что тут, в его родной станице, изменилось и что осталось таким же, каким было? Перемены, конечно, есть, но их мало…»

Еще тогда, когда он здесь жил, Холмов узнал историю своей станицы. История обычная. В то далекое время, когда казаки вели войну с горцами, на берегу речки Весленеевки была поставлена крепость, самая близкая к линии фронта. Весленеевка и теперь течет, впадая в Кубань, и Холмову в детстве не раз приходилось видеть, как в дождливую погоду речка взбухала и гнала с гор грохочущие потоки бурой воды.

За Весленеевкой и за Кубанью лежали черкесские аулы, и многолетнее их соседство имело влияние на внешний облик станицы: она была похожа на средней величины черкесский аул. Тянулись такие же кривые, как и в ауле, улочки, стояли те же, какие есть и в ауле, застаревшие плетни и каменные изгороди, местами размытые дождем. Те же хворостяные воротца с калитками, и те же похожие на сакли хатенки с подслеповатыми оконцами. И так же, как и в аулах, в Весленеевской встречались хаты либо под черепицей, либо под шифером.

— Как, Григорий, в нынешнем году с хлебом? — спросил Холмов. — Полегчало?

— Облегчение малость имеется. И хлеб есть, и до хлеба. И встречных планов не было. Благодарность тебе, Алексей Фомич, от всего колхоза. — Корнейчук остановился, посмотрел на Холмова. — Алексей Фомич, а из-за чего перешел на пенсию?

— Плохое, Григорий, у меня здоровье.

— А-а… Стало быть, надобно подлечиться. Поживи у нас. Место, сам знаешь, курортное. Быстро сил наберешься.

— Может, и поживу, — ответил Холмов. — Что, вижу, мало в станице новых строений?

— Новые наделы стансовет нарезает по левому берегу Весленеевки, — ответил Корнейчук. — Место там ровное, и застраиваются сразу две улицы. Получается Новая Весленеевка. Тут же, в нашем, сказать, центре, все хатенки старые. Лишь на площади воздвигли здание клуба. Там у нас и кино и собрания.

— Григорий, а не помнишь ли, кто в Весленеевской был первым предревкома? — вдруг спросил Холмов.

— Так это же Спиридон Игнатьевич Ермаков!