— Зачем же такое недоверие?

— Тебе, следователь, верю, но ведь я нахожусь при торгобъекте.

— А кто у вас председатель стансовета?

— Нефедов Петр Петрович. А что?

— Где же Красноштан?

— И ты знаешь Красноштана? — удивился сторож.

— Когда-то знал.

— Личность! Артист своего дела! Но теперь у нас уже нет Красноштана. В Москву улетел!

— Что же он там делает?

— Сказывают, действует по торговой части. — Сторож сбил со лба папаху и рассмеялся: — Вот делец так делец! В позапрошлом году такое чудо сотворил на этой площади, что хоть стой, хоть падай. Попривез и универмаг, и ресторан, и качели. Духовой оркестр играл всякие вальсы. Прибывшие гости были довольны.

— Где же все, что тут было? — спросил Холмов.

— Обратно в курортторг отвезено. На другой же день все было разобрано и на грузовиках, как полагается, возвращено. — Сторож увидел ехавших по площади на велосипедах. — Эй, кто едет? А! Это Ющенковы! Иван да Мария, подъезжайте сюда!

Ющенковы подъехали и сошли с велосипедов. Мария в шароварах, голова повязана шерстяным платком, а Иван в кирзовых сапогах и в куцей, подтянутой армейским ремнем стеганке. Они смущенно смотрели то на незнакомого мужчину в шляпе и в плаще, то на сторожа, не понимая, зачем их позвали.

— Из кальера, Ющенковы? — спросил сторож. — Ну как, много гравия накидали? — И к Холмову: — Недавний солдат и его молодая женка — мастера по добыче гравия. У их машин ковши с добрую бричку. Значит, шуруете, Ющенковы?

— Шуруем, дядя Прохор, — ответил Иван. — Еще есть вопросы?

— Надо, Ваня, выручить товарища следователя. — Папаха мешала смотреть, сторож снял ее и ладонью вытер лысину. — Знаешь, где проживает бабка Заводилиха?

— Я знаю, — сказала Мария. — А зачем она?

— Стало быть, требуется, — ответил сторож. — Садитесь в легковичку и покажите товарищу следователю, как проехать до бабки Заводилихи.

— Съездим, Ваня, тут недалеко, — сказала Маруся.

— А если та бабуся уже спит? — спросил Иван.

— Разбудить, поднять! — приказал сторож. — Оставьте свои бегунки, пусть постоят возле фонаря.

Иван влез в машину следом за Марусей. Холмов поблагодарил сторожа, и «Волга», кинув на площадь сверкающий шарф, нырнула в переулок.

Через полчаса «Волга» вернулась и затормозила возле фонаря.

Прохор поправил на плече ружье, сбил на затылок папаху, спросил:

— Она или не она?

— К сожалению, не она, — ответил Холмов. — Каргина — ее девичья фамилия. Ее муж, Антипов, давно уже с нею не живет.

Иван и Мария взяли велосипеды, но не уезжали. Видимо, им интересно было узнать, зачем же следователю понадобилась старуха.

— Только зря бабусю потревожили, — сказал Иван.

— Погоди, Ванюша! — перебил сторож. — Теперь я знаю, какой именно требуется Каргин. Это тот, что на Яман-Джалге был завмагом. Шурин рассказывал, какая история приключилась с тем Каргиным…

— Сказка о Каргине — дело мертвое, — сказал Иван и обратился к Холмову: — Подсобите делу живому, нам с Марусей. Еще в позапрошлом году нашу хату развалили. И с той поры ютимся, как какие беженцы, в чужом сарае.

— И верно, товарищ следователь, плюнь на Каргина и вызволи из беды Ющенковых, — поддержал сторож. — Ить это проделка Красноштана. Когда разукрашивал станицу, так он приказал бульдозером шугануть хатенку Ющенковых. Сильно она выпирала на площадь и портила общую наглядность. Подсоби, дорогой товарищ, Ющенковым. Ить хорошие люди, трудяги!

— Когда разрушали, так Красноштан обещал поставить новую хату, — пояснила Мария. — А теперь нету ни Красноштана, ни хаты. И куда мы ни жаловались, куда ни писали…

— Где вы живете? — спросил Холмов.

— Квартируем у Самсоновых, — обрадовавшись, ответил Иван. — Тут близко. Пойдемте к нам, посмотрите.

Холмов попрощался со сторожем. «Волга» тронулась. Иван и Мария ехали впереди, спицы велосипедов попадали на свет и блестели. Из темноты фары выхватили раскрытые ворота, заставленный сарайчиками двор. В одном из сарайчиков и жили Ющенковы со своей двухлетней дочерью и матерью Марии.

Следом за Иваном и Марией, нагибаясь в дверях, Холмов вошел в сарайчик. Строение ветхое, без потолка.

Керосиновая лампа тускло освещала крышу и дощатые стены. На перекладинах, как на насестах, ночевали куры. Девочка уже спала. Кровати стояли вплотную: одна побольше, двуспальная, другая поменьше и пониже. Мать Маруси, седая женщина, предложила гостю табуретку, тряпкой смахнув с нее пыль. И когда она узнала, что приехавший к ним мужчина интересуется их разрушенной хатой, старуха залилась слезами и стала проклинать Красноштана. Холмов видел тесноту жилья, удручающую неустроенность быта и думал, что в несчастье семьи Ющенковых повинен не один Красноштан.

— Я вам помогу, — сказал он. — Обязательно помогу.

Услышав эти слова, старуха снова начала проклинать Красноштана и плакать, и Маруся, чтобы мать не мешала, увела ее во двор.

Время давно уже ушло за полночь, когда Холмов распрощался с семьей Ющенковых и усталый, грустно-молчаливый сел в машину.

— Теперь мы куда? — спросил Игнатюк.

— В Весленеевскую.

— Алексей Фомич, это хорошо, что вы подсобите Ющенковым, — сказал Игнатюк, когда они выехали за станицу. — Им что, новую хату построят? Или помогут деньгами? Или как?

Холмов промолчал. Сам еще не знал, как и что будет.

И опять степь под покровом ночи. И опять свист ветра и залитая летящим светом дорога. И опять из-под колес взметнулся не то кобчик, не то дикий голубь. Крыльями заполыхал на ветру и пропал. И опять, сам того не желая, Холмов подумал о Верочке, и воображение унесло его в Береговой. Веранда. Синее море перед глазами. Спокойное, с белыми разводьями. Он играл на баяне, а Верочка пела, улыбаясь ему одними глазами. Он даже слышал ее голос. И чем дольше думал о Верочке, тем чаще ловил себя на том, что мысль эта не огорчала, а радовала, волновала. Ему приятно было мысленно и видеть Верочку, и разговаривать с ней.

«Почему ты ушла из дому, Верочка?» — «Не догадываешься? Потому, что люблю тебя». — «За что же меня любить?» — «Разве я знаю? Люблю — и все…» — «Ты никому не говорила об этом?» — «Разве можно! Это моя сердечная тайна. И тебе никогда об этом не скажу». — «И не говори. Меня это пугает…» — «А что тут страшного?» — «Не то что страшно, а необычно и непривычно. А где ты теперь, Верочка?» — «Не скажу. Если нужна, то отыщешь».

Его рассмешило то, что эти наивные вопросы и такие же наивные ответы он придумал сам. Смешило и то, что Верочка казалась ему похожей на ту птицу, что на миг заблестела в прожекторах и сгинула. «Видно, в моей жизни она, как эта птица, засветилась, порадовала и пропала. А может быть, не пропала? Ведь мне приятно думать о ней, говорить с ней. Значит, я неравнодушен к ней? — спрашивал он себя. — И то, что Верочка кажется мне похожей на птицу, увиденную в лучах фар, говорит о том же моем неравнодушии. Что это? Любовь? В мои годы? Кажется, все у меня уже было, а вот этого не было. А что? Пусть будет и это, пусть. Разыщу Верочку, возьму за руку и скажу, что влюбился в нее, как пылкий юноша. Потом посажу в „Волгу“, и мы поедем по всему Прикубанью… А хорошо в самом деле, если бы это случилось!»

Но вот он уже перестал чувствовать и бег колес, и покачивание рессор. Казалось, машина не катилась, а парила над степью. Стало тихо-тихо. Уже не терлась о дерматин щека, и сидеть было так удобно, как в качалке. И вдруг Холмов увидел Верочку. Она вошла в хату Величко. По ее лицу текли слезы. Села рядом и, плача, сказала: «Алексей Фомич, вот где я вас отыскала. А ведь я все станицы исходила, думала, что уже и не встречу вас».

…Где-то рядом полыхал пожар. Горячие отблески, падая на ветровое стекло, отражались в нем, слепили глаза, и Холмов проснулся. Машина стояла на берегу какой-то горной речки. Из-за гор поднималось солнце. Игнатюка не было. «Вот так чудеса! — подумал Холмов. — Где же это мы и почему стоим? И где Антон Иванович?»

В зареве солнца, искрясь и сияя, поднимались снежные отроги. Эльбрус был виден почти по пояс. Он как бы приподнялся из сизой дымки, что расстилалась у его ног. И по Эльбрусу, и по еще с детства знакомому очертанию ближних и дальних гор Холмов понял, что находится где-то недалеко от Весленеевской. И речка была похожа на Весленеевку. Она обмелела и чуть слышно шепталась на перекатах. Сквозь синь воды было видно скользкое, каменистое дно. Вблизи берега на камне, как на стульчике, сидел Игнатюк.