«И все же я думаю, Ольга Андреевна, что беда не в перемене характера и не в Верочке, а в том, что ты ревнуешь Холмова к соседке и делаешь это совершенно напрасно. И то, что он не попросил для себя машину, а пошел пешком, говорит о том, что у него есть какая-то своя цель, а какая, не знаю. Только не Верочка. Поеду и сам у него спрошу…»

Все это Проскуров хотел сказать Ольге и не сказал. Вышел из-за стола, еще раз попросил приготовить для Холмова костюм, рубашку, плащ, ботинки с галошами.

— Надо же ему явиться в родную станицу не в лыжном костюме, — сказал Проскуров. — Пусть, как полагается, приедет прилично одетым.

— Может, послать ему темно-синий? — спросила Ольга. — В нем он, бывало, в Москву ездил.

— Вот-вот, этот и нужен.

Минут через десять и темно-синий праздничный костюм, и все, что просил Проскуров, было заботливо уложено в чемодан. Помогавший Ольге собирать вещи Игнатюк спохватился:

— А шляпу забыли?

Ольга достала светлую с узкими полями шляпу, почистила щеткой, и Игнатюк унес ее вместе с чемоданом в машину. Проскуров попрощался с Ольгой, сказал, чтобы она успокоилась и ничего плохого о Холмове не думала, и уехал.

Близ Берегового и в горах дорога была залита гудроном, круто замешенным на мелком щебне, и изрядно побита. Ехать приходилось небыстро. Зато в степи, когда впереди нескончаемым поясом залоснился асфальт, «Чайка», казалось, полетела птицей, только и делала-то, что сигналила, и все другие машины сторонились, уступая ей дорогу.

Проскуров любил заднее сиденье. Обтянутое коричневым дерматином, с широкими подлокотниками и удобными ремнями для рук, оно напоминало просторный мягкий диван. На этом диване Проскуров не сидел, а полулежал. В зеркальце Игнатюк видел Проскурова, его запрокинутую голову и упругую, вытянутую шею с остро выпиравшим кадыком. Голова покачивалась, каштановые волосы спадали на лоб. Держась за ремень и закрыв глаза, он прислушивался к шуршанию колес и думал о Холмове и о предстоящей встрече с ним.

Много лет Холмов был для него человеком дорогим, близким. Проскуров постоянно помнил, какую поистине отцовскую заботу проявлял о нем Холмов. По его рекомендации комсомольский работник Проскуров был направлен на учебу в Высшую партийную школу. Вспомнил, как он, Андрей Проскуров, тогда никому еще не известный секретарь Прочнокопского райкома, был взят на работу в обком, а через год избран вторым секретарем и членом бюро.

Как-то поздно ночью после затянувшегося заседания они остались вдвоем у Холмова в кабинете. Холмов сидел в кресле, усталый, с измученным лицом. Ладонями обнимал голову и жаловался на боль в затылке.

— Вам надо бы отдохнуть, — сказал Проскуров. — Поедемте, я вас провожу.

— Посидим еще. Мы с тобой равные, не по годам, разумеется, а по работе, — говорил Холмов, не отрывая ладони от головы. — И я прошу, называй меня, как своего друга, на «ты». Еще там, в Прочнокопе, до твоей поездки на учебу, ты понравился мне тем, что был энергичен, деловит, умен. Нравишься и теперь, и я рад, что ты рядом со мной. Ты на двадцать один год моложе меня, и в этом тебе можно только позавидовать. Но идем мы в одной упряжке, и если что случится со мной, то именно тебе придется принять от меня эстафету, и принять для того, чтобы сделать то, что не успел сделать я.

Думая об этом, Проскуров сознавал, что по-прежнему не только уважает Холмова, но и готов сделать для него решительно все. И то, что при его занятости делами он бросил все и уехал в Родниковскую, что предназначавшаяся для Холмова «Волга», не поспевая, мчалась следом, лишний раз подтверждало ту мысль, что к Холмову у Проскурова были и остались чувства самые сердечные и добрые.

Однако совершенно очевидным для Проскурова было и то, что в какой-то час и в каком-то месте их дружба дала трещину, а пути-дороги постепенно начали расходиться, как от стрелки расходятся железнодорожные рельсы. И обидно было, что чем больше проходило времени, тем эти пути-дороги все дальше и дальше отходили одна от другой.

Он мучительно думал о причинах, побудивших Холмова пешком отправиться в Весленеевскую. По его предположению, этих причин было три. Первая причина та, что Холмову, как говорила Ольга, захотелось посмотреть белый свет. Причина, в общем-то безобидная и несерьезная. Вторая причина, если верить Медянниковой, состояла в том, что Холмову надоело жить без дела. Тоже неубедительно. Может, просто чудачество? Это в его характере. И раньше Холмов, бывало, совершал поступки неожиданные и странные. Однажды собрал в Первомайском совхозе секретарей райкомов и начал обучать их вождению трактора. Сам тоже садился за руль… Третья причина — Верочка. Возможно, Ольга не напрасно ревнует? Может быть, и в самом деле тут есть что-то такое, личное, интимное, что и заставило Холмова уйти из дома? Ушел, и в тот же день пропала куда-то Верочка. Слов нет, женщина она молодая, собой симпатичная, даже смазливая, в такую и влюбиться было бы не грех, — думал Проскуров. — Но мне трудно даже представить себе влюбленным Холмова не только в Верочку, а вообще…

«Что же заставило тебя, дорогой Алексей Фомич, человека немолодого и больного, не только шагать от станицы к станице, но и вмешиваться в станичную жизнь? — думал Проскуров, мысленно обращаясь к Холмову. — Со стороны это выглядит и странно и смешно. Было время — вмешивался, имел на это право, и тогда от твоего вмешательства была польза. Теперь же, Алексей Фомич, от твоего вмешательства пользы нет. Эх, Алексей Фомич, да твое ли теперь это дело? Получил заслуженный отдых и живи, отдыхай. А ты горячишься, куда-то рвешься! Лекцию пишешь, в колхозах недостатки выискиваешь. Разумеется, недостатки есть. Верно и то, что в „Авангарде“ перегнули палку, что у колхозников урезали приусадебные участки. Но тебе-то что до этого, дорогой Алексей Фомич? В станице Широкой или еще где кто-то дурно обошелся с посетителями? Но тебе-то что за печаль-забота? Ты свое отслужил, как говорится, отгорел и отполыхал. Ты окружен заботой, и скажи мне, что еще нужно, и я все для тебя сделаю. Живи спокойно в Береговом и не лезь туда, куда тебя теперь уже не просят. Допустим, захотелось тебе побродяжничать? Так и иди себе, как ходят на прогулках, тихо, мирно. Стараешься показать, что ты все еще тот Холмов, каким был и каким тебя все знали. А ведь ты уже не тот, совсем не тот. Но понимая этого, люди по-прежнему тянутся к тебе со своими житейскими горестями, откровенно говорят с тобой, окружают тебя почестями, а тебе это, знаю, нравится. Или ты как бегун? Преодолел марафонскую дистанцию и никак не можешь остановиться? Отключившись от дел, ты все еще не можешь не тревожиться, не волноваться? А меня-то что так встревожило? Может быть, я в душе побаиваюсь, как бы твои встречи с людьми, твои беседы не повредили мне? Сам себе боюсь сознаться и начинаю обвинять в каких-то грехах? Нет, мне бояться нечего, мне лично ты навредить не можешь. Мои тревоги и мои заботы о тебе, дорогой Алексей Фомич».

— Родниковская, Андрей Андреевич, — сказал Игнатюк. — В райком или к Калюжному?

— В райком.

Поглядывая в окно, Калюжный издали увидел пылившие по улице «Чайку» и «Волгу». Из райкома выбежал как раз в тот момент, когда Проскуров выходил из машины. Молодой, стройный, в немарком, несколько смятом костюме, Проскуров впереди Калюжного прошел в кабинет и сразу же спросил:

— Ну, как наш Алексей Фомич?

— Плохо.

— Что плохо? С ногой плохо?

— С ногой у него лучше, — ответил Калюжный, вытирая платком бритую голову. — С характером плохо. И с настроением. Он не то что грустен, а подавлен. Спокойно говорить не может. Нервный стал, просто беда! Требует немедленно снять с работы Ивахненко. Относительно урезанных огородов в Ветке говорит, что это наша грубейшая ошибка…

— Да, ошибку эту нужно исправить, — твердо сказал Проскуров. — И не только в Ветке, а повсюду. Ивахненко твоего следует заменить. В том и в другом случае Холмов прав. А брата его с конем проводили?