— Можно и повежливее! — Холмов с упреком посмотрел на светлоусого мужчину. — Я не бурка!

— А кто же ты будешь?

— Человек!

— О! Слыхали, граждане!! Нашел чем хвастать!

— Родимый, все мы тут люди-человеки, — сказала суровая на вид старая женщина, сидевшая на лавке. — Так что прилаживайся к общему порядку и жди своего череда.

— Какие дела у вас к Ивахненко? — по привычке деловито спросил Холмов, взглядом обращаясь к людям. — И кто вы?

— Кто, кто, — сердито ответил мужчина со светлыми усиками. — Слепой, что ли? Не видишь? Жалобщики мы!

— И у всех у вас есть дела к Ивахненко? — тем же деловым тоном спрашивал Холмов. — Давно тут сидите?

— Да ты чудак, ей-богу! Или с неба свалился?

— К кому же еще пойдешь, как не к Ивахненко? — говорил старик, сидя на лавке и опираясь на суковатый посох. — Больше идтить не к кому. Мы народ, а Ивахненко есть слуга народа, стало быть, наш слуга. А без слуги мы и шагу ступить не можем. Вот и сидим, поджидаем, когда наш слуга изволит нас допустить к своим ясным очам.

— Слуга — это, конечно, правильно, — сказал Холмов. — Вы Ивахненко избирали, и он обязан служить вам верой и правдой.

— Нету у Ивахненки уже ни веры, ни правды.

— Слуга сидит там, в кабинете, а господа в коридоре огинаются.

— Почему же вы не идете к Ивахненко? — спросил Холмов. — Почему не потребуете?

— Опять свое: почему? — Мужчина со светлыми усами с горестной улыбкой посмотрел на Холмова. — Сам-то ты кто? Табунщик или чабан? Живешь в степи, одичал там без людей. Через то все кажется тебе в диковину.

— К Ивахненко, брат, так не пройдешь, — сказал мужчина с болезненным небритым лицом. — К нему надо походить да подождать. Я вот уже третий месяц торчу здесь по пустяковому делу.

— Какое же у вас дело? — спросил Холмов.

— Нет, старик, ты, видать, заявился сюда не со степи, а из космоса! — искренне удивился мужчина со светлыми усами. — Да ты даже не знаешь, какие у земных людей бывают дела? Смех! А может, дурачком прикидываешься? Может, выпытываешь? Что, да как, да какие жалобы?

— Просьбы или, сказать, жалобы, известно, разные, — сказала мрачная старая женщина, сидевшая на лавке. — Сказать, дела житейские. У одного то, у другого это. Или что продать, или что купить, или налоги, или еще что. Без разрешения Ивахненко ничего нельзя. Через то и тянемся к нему, как к магниту.

— Отчего же он вас не принимает? — с той же озабоченностью спросил Холмов. — Уже прошло полдня.

— Шут же его знает, отчего не принимает!

— Это ты, старик, у него спроси!

— Пустите его без очереди, вот он и спросит! — подал кто-то голос из толпы. — Старик, видать, бедовый! Да и хромой он!

— Без очереди никому не позволю! — решительно заявил светлоусый мужчина. — Все мы тут равные!

— Присаживайся, родимый, — сказала пожилая женщина, отодвигаясь и освобождая место на лавке. — Насиживай очередь. Тебе-то еще, горемычному, ждать да ждать.

На сердце у Холмова было тоскливо. Не зная, что делать и как поступить, он подобрал полы бурки и сел на предложенное ему место рядом с пожилой женщиной. На лавке, вытянутой вдоль стены, видимо, так часто и так подолгу сидели люди, что своей одеждой они до блеска вытерли давно крашенные доски.

Холмов снял папаху, ладонью вытер лоб и, с грустью глядя на стоявшую у порога Евдокию и ее подруг, на скучные лица людей, задумался. «Голосуя за Ивахненко, они верили, что потом, когда он станет их избранником, смогут прийти к нему запросто, как приходят к самому близкому человеку, — размышлял Холмов. — И вот ошиблись. Они сидят в коридоре, и Ивахненко не приглашает их к себе в кабинет. Тот дед, что сидит, низко опустив голову, с насмешкой говорил об Ивахненко как о слуге народа. „Без слуги мы и шагу ступить не можем“. В этом-то и беда! Если бы было наоборот!.. Если бы депутат и шагу не мог сделать, не спросив об этом позволения у своих избирателей! И почему бы не сделать так, чтобы не Ивахненко ждали люди, собравшись у дверей, а Ивахненко ждал бы людей, радовался бы их приходу, готовый во всем прийти на помощь?»

— И все же, братцы, я пойду без очереди!

То ли потому, что сказано это было энергично и твердо, как о чем-то давно решенном, то ли потому, что человек в бурке обратился к людям с доверительным словом «братцы», только на этот раз никто Холмову не возразил. Даже сердитый светлоусый мужчина улыбнулся, сам открыл дверь, и Холмов, подметая буркой пол и припадая на правую ногу, прошел в кабинет.

На вид Ивахненко можно было дать лет тридцать пять. Одевался он по-казачьему. Полугалифе, хромовые сапоги, рубашка со стоячим воротником, подхваченная узким горским пояском с наборами черненого серебра, наверное, работы дагестанских мастеров. Заложив руки за спину, он прохаживался по кабинету. Следом за ним с раскрытой папкой в руках ходил худой высокий мужчина. Иногда тот нагибался, как бы желая показать, как легко сгибается его спина.

Ивахненко был невысок, плотно сбит, упитан. Лицо его, чисто выбритое и несколько одутловатое, выражало давнее, устоявшееся самодовольство и как бы говорило: надо знать Ивахненко, каким он был и каким стал, а тогда удивляться. Ведь и сам он, и его лицо сделались такими лишь после того, как Ивахненко стал предстансовета, а до этого и сам он, и его лицо были обыкновенными, ничего в них такого особенного не замечалось.

Когда в кабинете появился Холмов, Ивахненко как раз остановился возле стола и рассматривал то, что находилось в раскрытой папке. Высокий мужчина, положив папку на стол, еще раз показал, как у него легко сгибается позвоночник, легонько толкнул Ивахненко и сказал?

— Поглядите сюда, Антон Антоныч.

Ивахненко поднял голову. Удивленно смотрел на Холмова, а Холмов на него. И вдруг Ивахненко побагровел, ударил кулаком о стол и заорал:

— Кто! Кто позволил?!

— Сам вошел.

— Обратно! Слышишь? Марш обратно!

— Не ори, Ивахненко. — Немало усилий Холмову стоило спокойно говорить и спокойно смотреть на разгневанного Ивахненко. — И не строй из себя грозного атамана.

— Слышишь, Миша? — Ивахненко обратился к высокому мужчине, умевшему легко сгибаться. — Нет, ты слышишь, Миша? Он меня поучает?!

— Люди пришли к тебе с просьбами, — продолжал Холмов, — а ты, как какой князек, не изволишь принять их. Есть ли у тебя, Ивахненко, то, что именуется совестью?

— А ежели ее, допустим, нету? — смеясь, спросил Ивахненко. — Тогда что?

— А то, Ивахненко, что те люди, что сидят в коридоре и ждут, когда ты соизволишь их принять, твои избиратели, — все с тем же видимым спокойствием говорил Холмов. — И они уже решили отстранить тебя от должности и лишить депутатских полномочий, как не оправдавшего их доверие.

— Постой, постой, что ты мелешь, старик? — Ивахненко со смехом посмотрел на высокого мужчину. — Ты слышал, Миша? Угроза? Да кто ты, такой прыткий, будешь? Чабан или табунщик? И откуда заявился?

— Я Холмов. Алексей Фомич Холмов!

— Кто, кто? Кажись, оглох я сразу на оба уха! — Ивахненко нехотя смеялся. — Миша! Это же комедия! Видал этого гуся? Он Холмов?!

— Плюньте на его болтовню, Антон Антоныч, — сказал мужчина, легко и умело сгибая спину. — Я его зараз выпровожу. Дозвольте? Или позволить милиционеру?

— Нет, Миша, погоди, мы и без милиции обойдемся. Интересный же тип! Он — Холмов! Как тебе, Миша, это нравится? — И снова громкий, натужный смех. — Слушай, а ты, случаем, не чапаевский Петька? А? В нашу станицу как-то уже заявлялась чапаевская Анка-пулеметчица. Морочила головы, самозванка паршивая! А вот Петьки у нас еще не было. Ну так что, Петька? И ты прибыл, да? Ну, Петька, расскажи, как свершались героические дела в Чапаевской дивизии. Может, уже позабыл? По тебе видно, что давненько это было, постарел, бедняжка Петька!.. Или лучше будешь Холмовым? Как? А?

— Ну вот что, Ивахненко! Довольно паясничать! — Холмов побледнел, и в голосе его появилась былая командирская твердость. — Еще раз говорю: я требую, чтобы ты сейчас же вышел к людям и извинился перед ними! После выслушаешь их и разрешишь все их жалобы. Там стоят женщины из Ветки. Относительно картошки, которую ты запретил им выкапывать. Я требую, чтобы просьба веткинцев…