– Как вы? – тихонько спросила она.

– Где… где Саша? – вместо ответа произнёс Владимирцев и вновь поморщился от нестерпимой боли, сковавшей его левую ногу.

– Саша… спит, – негромко ответила Вера. – Она весь вечер просидела подле вас, ждала, пока вы очнётесь… выбилась из сил, бедняжка.

– Я хочу её видеть, – вроде бы не настойчиво, а скорее жалостливо произнёс Владимирцев, будто доверял Вере свою самую большую тайну. Та смилостивилась, улыбнулась кое-как, и кивнула.

– Я её разбужу и позову к вам, но для начала скажите – как вы?

– Хорошо, вот только голоса какие-то вокруг… Это у меня в голове или и впрямь кричит кто?

– Какой-то буйный пациент, – Вера пожала плечами. – У нас в этом крыле часто кричат. Вам не нужно ничего? Попить, быть может? Или лекарство?

– Сашу… пожалуйста, позови ко мне Сашу… мне кроме неё в этой жизни уже ничего не нужно… – прошептал Владимирцев и вновь закрыл глаза. Ему снился какой-то сон. Впрочем, он сам затруднялся сказать, сон ли это был, или его фантазия. Такая яркая, обжигающая своим теплом фантазия, где они – вместе, рука об руку, идут по зелёному лугу, залитому солнечным светом. Она рядом с ним, такая улыбчивая и весёлая, смеётся. А он – на ногах, и даже не хромает. И вот, он припадает на одно колено, то самое болезненное левое колено, срывает для неё цветы и говорит, что любит и будет любить её до конца жизни. А она ничего не говорит в ответ, но на губах её улыбка. Лёгкая, скромная улыбка. Так всегда улыбается одна лишь она, и никто в целом мире.

Владимирцев не знал, сколько пролежал в таком состоянии, но в себя пришёл, лишь когда почувствовал, как на лицо его капают чьи-то горячие слёзы.

– Саша…? – он открыл глаза и увидел то, что так хотел увидеть вот уже столько времени – её красивые, рыжие волосы… И волос таких тоже ни у кого в целом мире не было. Господи, как он любил её! – Сашенька, прошу вас, не плачьте…

– Простите, Владимир Петрович, это я от радости, – прошептала она и, не сдержавшись, обняла его за шею и разрыдалась на его груди. Владимирцев, однако, в этот прискорбный момент почувствовал себя счастливейшим человеком. Просто потому, что мог вот так запросто обнимать её теперь, поглаживать своей рукой её спину, её рассыпавшиеся по плечам локоны, такие мягкие, такие красивые…

– Саша, – тихонько позвал он. – Вы ведь это сделали, правда? Я жив… значит, у нас получилось?

Он хотел услышать положительный ответ больше всего на свете, но Саша больше ни слова не могла сказать и продолжала беззвучно плакать, прижимаясь к его груди.

– Я знал, я верил, я не сомневался в вас, – прошептал он, перебирая её волосы. – Я ещё с самой первой минуты, как увидел вас, сразу понял, что смогу вам довериться! Сашенька, простите меня, я вёл себя недостойно офицера, недостойно мужчины! Мне так безумно стыдно за это, вы и представить себе не можете. Но я клянусь, я исправлюсь! Теперь непременно исправлюсь, вот увидите! Теперь мне есть, ради чего жить, ради чего бороться.

"Прошу тебя, пожалуйста. не говори ничего, не говори мне этих слов!" – заливаясь слезами, беззвучно молила его Саша, прекрасно понимающая, что после них прежними их отношения не станут уже никогда.

– Вы – мой светлый ангел, Сашенька, – произнёс Владимирцев, когда она подняла на него свои заплаканные глаза. – Я люблю вас. В вас одной теперь моя жизнь!

Сначала Мишеля несказанно удивило то, что не было боли, какая неминуемо должна была появиться после ранения. Но он ничего не почувствовал, вообще ничего. А уж потом, переведя растерянный взгляд на Матея Кройтора, он удивился ещё сильнее, заметив расползающееся по его груди кроваво-красное пятно. Кройтор выронил свой наган, рухнул на колени, зажимая рукой простреленную грудь, а затем упал на пол, остекленевшими глазами уставившись в потолок.

– Миша, что ты наде… – Владислав Дружинин оборвал себя на полуслове, а Мишель покачал головой.

– Не я стрелял.

Можно было подумать на горячего и несдержанного Адриана, но стреляла сама Лучия. Ни слова не сказавшая за всё это время, ни на дюйм не сдвинувшаяся со своего места, бесстрастная, спокойная и хладнокровная Лучия. Впрочем, теперь она уже встала, осторожно положила свой маленький дамский револьвер на стол и неспешным шагом подошла к телу Матея Кройтора. Любовь всей её жизни ныне лежала распластанной на полу гостиной, заливая алой кровью дорогой ковёр, но ни единый мускул не дрогнул на лице этой странной женщины. Она опустилась на колени перед ним. И если вы ждали, что госпожа Йорге зарыдает или закричит от ужаса, в приступе острого раскаяния, то вы ошиблись. Она просто закрыла ему глаза, проведя ладонью по застывшему лицу, и прошептала еле слышно:

– Iarta-ma… [5]

Поднявшись на ноги, она расправила юбки, прямым немигающим взглядом посмотрев на Дружинина. Владислав Павлович единственный был в мундире, и Лучия, приняв его за представителя власти, вытянула вперёд обе руки, намекая, не иначе, на то, что он может арестовать её, коли желает.

– Что вы сделали? – на выдохе произнёс генерал-майор, сокрушённо качая головой. – Зачем?!

– Владислав Палыч, она вас не понимает, – сказал Адриан и, спохватившись, перевёл Лучии его слова.

Та, однако, всё равно не ответила, нетерпеливо поведя запястьем – дескать, когда уже? Дружинин не спешил.

– Дозвольте нам для начала поговорить, – вмешался Мишель, вернув генерал-майору оружие, без спросу позаимствованное.

– Хорошо. Я буду ждать в коридоре.

Он произнёс это неохотно, но, тем не менее, ушёл. Адриан за ним не последовал, остался. Встал между Мишелем и Лучией, но смотрел исключительно в сторону своего застреленного дядюшки, прямо глаз не сводил! Будто боялся, что бессмертный Матей Кройтор, уже обманувший судьбу однажды, воскреснет снова и будет и дальше портить жизнь честным людям.

А вот Лучия на него уже не смотрела, словно и забыв о том, что только что сделала. Её вниманием всецело завладел Мишель, и она, чуть склонив голову на плечо, старательно вглядывалась в его лицо, с еле заметной улыбкой на губах. А потом заговорила, тихим, едва слышным голосом, на своём, непонятном Мишелю языке.

– Она говорит, что вы очень похожи на мать, – перевёл Адриан, сосредоточенно слушая её слова.

Вот на кого на кого, а на Юлию Николаевну Мишель уж точно не был похож, и он об этом прекрасно знал, и чуть нахмурился. Лучия его реакцию разгадала правильно и, взмахнув рукой, пояснила, что имела в виду не внешнее сходство.

– Такой же печальный взгляд, такое же бесконечное благородство, решительность и удивительное спокойствие, – говорил Кройтор, повторяя её слова с некоторой запинкой, стараясь точнее подобрать нужные синонимы. – Вот смотришь на вас и сразу понимаешь, что вы её сын.

Мишель невольно улыбнулся, но улыбка вышла какой-то грустной, вымученной.

– Вот! И она всегда улыбалась точно так же. Вроде бы и старалась быть весёлой, а в глазах такая тоска…! – Лучия подошла к Мишелю вплотную, осторожно протянула руку, будто боясь, что он оттолкнёт её. Но он этого не сделал, так и оставшись стоять, когда она осторожно, с подобием на нежность, провела рукой по его щеке. – Такой милый мальчик! Такой красивый и совсем уже взрослый. Я помню тебя годовалым младенцем. В этом возрасте все дети одинаковые, но ты был другим. Тебя отличали глаза, вот эти самые глаза… Какой же ты красивый, Михаил!

Он молча стоял и слушал её, её и Адриана, вполголоса переводившего трогательные слова этой женщины.

– Я не могла позволить ему убить тебя, – прошептала Лучия, кивнув на тело Кройтора за своей спиной. – Она бы мне этого никогда не простила! Она ведь так любила тебя…

Мишель проследил за её взглядом, наполненным такой невероятной печалью, что сердце невольно сжалось от сострадания к этой женщине. Определённо, это был самый непростой выбор в её жизни. Застрелить того, кого любила всю жизнь, ради блага сына своей покойной подруги – сына, которого она сегодня увидела-то второй раз в жизни! Но, похоже, Лучия Йорге знала, что такое благородство, и умела принимать верные решения.