– Это видел Кубати. Он подтвердит.

– Мне хотелось бы услышать подтверждение и от… Шогенукова.

– Примешь ли, светлый князь, мою клятву, что я приведу тебе этого предателя на аркане, если только он не потеряет свою вшивую голову до встречи со мной? Ведь, в сущности, смерть твоих братьев и моего отца – на его совести.

– Да… подстрекательство опаснее клинка и пули… И еще скажу тебе, смело смотрящему в глаза старших: мое доверие или недоверие, мои добрые чувства или недобрые, пока я до конца не разберусь в этой истории, не будут руководить моими поступками, – и, обращаясь вполголоса к Джабаги, – хорош я был бы сейчас, подавая пример любителям искать шерсть в яйце… Это накануне татарского набега…

Джабаги сверкнул радостной белозубой улыбкой:

– Хочешь сказать, чтоб аталык позвал своего кана?

– Считай, что сказал.

Канболет вышел на порог и крикнул:

– Кубати-и!

Лошади на дворе вздрогнули, а где-то в темноте, со стороны моста, послышался дробный цокот копыт.

Тузаров, не останавливаясь теперь у двери, вошел снова в хачеш, приблизился к самому очагу и сел на место, предложенное ему еще в начале встречи с Кургоко.

И снова стало тихо. Только на этот раз молчание было не таким, как во время первого появления Канболета. Все замерли в ожидании события, которое все еще казалось несбыточным.

У входа раздались звуки быстрых шагов, и в дверном проеме возник юноша. Его большие черные глаза, по-взрослому умные, но и по-детски доверчивые, обвели взглядом всех присутствующих и остановились на Хатажукове.

Князь встал из-за своего столика-трехножки:

– Подойди-ка поближе, маленький мальчик.

Кубати подошел. Он был ростом с отца. Хатажуков положил руку на плечо сына и, обратившись к Тузарову, спросил:

– Надеюсь, без подмены? – тут впервые улыбка озарила хмурое лицо князя.

Кубати ткнулся лбом в отцовскую грудь. Кургоко провел ладонью по его затылку:

– Ну иди, постой возле аталыка. Ты пока еще не у себя дома, – он сел поудобнее на скамью и громко сказал:

– Будем делать все, как полагается по нашим обычаям. Аталык сам доставит своего кана в отчий дом. Устроим праздник. На восходе луны я уезжаю. А ты, мой брат Джабаги, останься. Подождите один день, а на следующий трогайтесь в путь вместе с Тузаровым и его воспитанником. А сейчас пейте да слушайте повнимательнее Каральбиева сына, который не откажется, наверное, рассказать нам о последних событиях.

…Кубати придерживал стремя, когда отец садился на коня. Хатажукову захотелось услышать хоть несколько слов от сына.

– Скажи мне, маленький мальчик, – тихо спросил он, – ты, может быть, понял там из разных разговоров, когда крымцы думают начать набег?

Кубати ответил деловито, без колебаний:

– Как только наши земледельцы закончат жатву.

Хатажуков понимающе кивнул головой и, кажется, хотел сказать что-то еще, но тут подошел Канболет с панцирем в руках:

– Это, мой уважаемый князь, тот самый… Бесценный и злополучный. – Панцирь и в лунном свете сиял загадочно и маняще, мягко искрился голубыми отблесками.

– Тот самый? Понятно теперь: от такого булата заболит голова у кого угодно. Даже если она и не покрыта паршой, как у моего приятеля Алигоко.

– А я буду рад от него избавиться, Кургоко. Возьми наконец эту бору маису и сделай так, как вы еще с моим отцом договаривались. Пусть панцирь достанется победителю на праздничных игрищах.

– Тогда он все равно достанется тебе, – усмехнулся Кургоко.

– Нет. Его получит наш мальчик. А я и участвовать в состязаниях не буду.

– Если ты еще слаб после ранения, мы можем устроить игрища попозже.

– Да воздастся тебе за твою справедливость, светлый князь, но я не по слабости отказываюсь состязаться.

– А почему же?

– Я хочу, чтобы панцирем владел этот – отойди-ка в сторонку, кан, не слушай – этот замечательный юноша. Если бы панцирь считался моим, я бы все равно надел бы его на Кубати в день возвращения парня в отчий дом… – Канболет вложил панцирь в кожаный нед и приторочил к седлу Хатажукова. – Больше никому не могу доверить. У-ух! Избавился.

– Ты не алчен и не завистлив… – медленно проговорил князь.

– Отец мой был таким… Счастливой дороги, добрый Кургоко!

– Жду вас, как договорились.

Хатажуков уехал, оставив из своей свиты десятка полтора всадников для почетного сопровождения в послезавтрашней поездке Джабаги, Канболета и Кубати.

В углу сада, возле емузовской кузни сидел под опрокинутой плетеной корзиной-сапеткой заметно повзрослевший зайчонок и с увлечением похрустывал свежесрезанной травкой. Кубати пришел сюда еще до рассвета и терпеливо поджидал Сану.

Солнце уже взошло и успело не только подняться над лесистой кромкой косогора по ту сторону долины, но и выпить на этой освещенной стороне обильную росу. Скоро послышался стрекот кузнечиков, а над венчиками луговых цветов зажужжали хлопотливые пчелы.

Девушка все не появлялась.

«Она обязательно должна прийти, – уговаривал себя парень. – Не может ведь забыть про своего… зайца! – Кубати подсунул руку под сапетку и осторожно дотронулся до пушистого зверька. – Уо-о, братишка! В один день и в один час взяли нас с тобой в плен. И почему я не оказался на твоем месте?.. В таком плену сидел бы всю жизнь…»

Кубати резво поднялся с чинарового чурбака, на котором сидел все утро, и вдруг почувствовал странную слабость в ногах: Сана подошла почти бесшумно и потому совсем неожиданно, хотя Кубати только ее и ждал.

– А-а, это ты? – очень уж не к месту спросил он. – Ну как… ты…

Девушка и сама была немало смущена, когда только увидела Кубати, но его забавно растерянный вид, его тихий и даже чуть дрожащий голос вернули девушке смелость и невозмутимость истинной горянки, всегда готовой со скромным, но гордым достоинством ответить на любое обращенное к ней слово.

– Да, это я. И в этом нет сомнения даже у моего зайчонка. – Сана приподняла корзинку и взяла своего подопечного на руки.

– Я ему завидовал сейчас, твоему зверю. – Кубати начал с трудом преодолевать застенчивость. – Мне бы такую хозяйку.

– Таких хозяек, как я, у князей не бывает, – многозначительным тоном ответила Сана.

– Почему?

– Таких как я, князья просто крадут, а потом, потешив сердце, продают татарам на берегу Псыжа.

– Никогда не думал, вот ну никак не думал, чтоб такие слова, такие жестокие слова…

Сана, кажется, поняла, что всерьез обидела парня:

– Я ведь не о тебе сказала такие слова…

– Но я не хочу равняться с теми, про кого можно так говорить. Или хотя бы думать.

– Тебя другие приравняют. – Сана опустила зайчонка на землю, и тот, неторопливо вскидывая задом, направился в сторону леса.

– Ты его отпускаешь? – спросил Кубати.

– Да. Скоро он, как и ты, станет взрослым. И свободным. Но совсем не как ты, а по-настоящему.

– А разве я не могу быть по-настоящему свободным? – Кубати отлично понимал, какую несвободу имеет в виду Сана, но ему хотелось с ней спорить, говорить, убеждать в чем-то…

– Никто не может. А юноши, имеющие таких отцов, как у тебя, тем паче.

Кубати долго молчал, растирая в пальцах пахучие листочки сливы.

– Какому отцу может мир показаться тесным из-за такой девушки… – еле слышно прошептал Кубати. Про себя он с тревогой подумал о том, что эта девушка ему роднее и дороже, чем собственный отец.

– Сказать можно что хочешь…

– Нет, нельзя. Я вот, если бы мог – и если б ты захотела выслушать, – сказал бы столько хороших и высоких слов, сколько звезд сияет на Пути Всадника [152].

Сана слегка зарделась, но вот ресницы ее глаз вздрогнули, и сегодня впервые девушка посмотрела на Кубати, встретившись с ним на какой-то почти неуловимый миг взглядами. И как же много увидел радостно потрясенный юноша в этих чудных глазах – живых и ясных, готовых вместить в себя любой величины доброту, любой огромности преданность, любой глубины чувство! Сам он теперь ничего не мог, да и не хотел говорить. Сейчас можно было бы только петь, если б… можно было… А так приходилось стоять, захлебнувшись волной внезапного счастья, и не знать, что делать дальше.