И вот, гораздо раньше, чем они ожидали, прогрохотала – не дюжина, а, наверное, дюжина дюжин подкованных копыт по настилу моста и еще издали они узнали в одном из всадников Джабаги из Казанокея… Все остальные были незнакомые.

Сам по себе Джабаги был бы, разумеется, приятным и желанным гостем, но сегодня он сопровождал лицо более важное – Кургоко Хатажукова. С молодой хозяйкой дома и ее юной племянницей князь-правитель беседовал мягко и приветливо, но лишь закончил разговор, помрачнел снова.

Весть о новом разбое предателя Шогенукова, о похищении Кубати – уже почти обретенного сына – дошла, конечно, до Кургоко, но позже, чем до самого последнего пшитля Кабарды. Дело в том, что больший князь ездил в это время в Терский городок – бревенчатый оплот русской державы в устье Тэрча. Он рассказал тамошнему воеводе о стычке с ханским сераскиром и просил поддержки на случай неизбежной теперь войны с крымцами. Однако союзники до сих пор еще переживали последствия недавнего бунта стрельцов и солдат в Астрахани. Просил Кургоко русских фузей и пищалей, огнестрельного зелья и хотя бы одну пушку, но и в этом ему было отказано. Воевода пытался утешить кабардинского князя тем, что подарил ему шубу и шапку на куньем меху.

Понял Кургоко: рассчитывать придется только на себя. Уже в Малой, а затем и в Большой Кабарде встречался с некоторыми князьями, разговаривал с ними необычно строго, убеждал забыть хотя бы на время их вечные дрязги. Кажется, удалось преуспеть в этом. Джабаги – «молодой старейшина» – немалую помощь оказал. Умеет он сказать нужное слово в самый нужный момент. Боятся и уорки и князья именитые острого казаноковского языка.

Теперь вот приехал Кургоко к дому бедного Емуза уже наконец по своим делам – семейным. Узнать хотел подробности о разбойном нападении, прежде чем двинуться с небольшим отрядом к северо-западным пределам Кабарды. Может быть, удастся там что-нибудь выяснить, а даст аллах, так и предпринять.

Солнце клонилось к закату. Правый склон ущелья – здесь он весь день бывает в тени – на короткое время ожил под теплым золотисто-оранжевым светом, затем быстро потускнел и снова – уже одновременно с левым склоном – оделся тенью, только теперь не дневной, а сумрачной, которая размывает очертания деревьев с их кружевными контурами кудрявых крон, сглаживает причудливую вычурность скалистых утесов и до утра гасит яркое многоцветье всей земли. На пока еще светло-сером, а там где недавно зашло солнце розоватом, небе начали робко пробуждаться к жизни едва заметные звездочки. Травы к вечеру стали пахнуть так одуряюще свежо и сильно, словно это был последний вечер их полнокровной жизни. Ворчащий говор реки зазвучал громче, увереннее, а близость ее стала чувствоваться всей кожей. Чуть повыше емузовского дома на полянку осторожно вышел табунчик диких кабанов. Но вот крупная свиноматка, первой учуяв запах множества двуногих и четвероногих чуждых ей тварей, громко фыркнула и снова скрылась в лесной чаще, увлекая за собой всю свою стаю….

В наступившей темноте все ярче разгорались костры, разведенные людьми Хатажукова. Сам он, озабоченный и угрюмый, сидел в хачеше и протягивал к очагу холодные руки. Последние дни князя все время знобило, на лбу то и дело выступал холодный пот.

На правах друга осиротевшего дома Джабаги взялся за исполнение обязанностей хозяина. Несколько мужчин и молодых парней из селения с готовностью стали помогать ему и Нальжан, хлопотавшей под навесом кухни.

Сана двигалась как во сне. Руки ее и ноги жили, казалось, совсем отдельной, самостоятельной жизнью. Когда она увидела князя, в ее душе закачалось что-то и рухнуло. Девушка опять, как и в день гибели отца, почувствовала себя повзрослевшей сразу на несколько лет. Вид князя вызвал в ней непонятный страх. Нет, она не человека этого испугалась, а чего-то другого, более страшного и тесно с ним, с отцом Кубати, связанного. Сначала она действительно не поняла, что с ней творится, а сейчас вот все ей стало яснее ясного. И Сана решила: вернется Кубати или нет, а она его не должна больше видеть. Так будет лучше.

Но что случилось с ее теткой? Нальжан широко раскрытыми глазами уставилась поверх головы Саны в глубину двора и вдруг побледнела, пошатнулась и чуть не села в таз с неостывшей пастой. Сана обернулась: к ним шел своей легкой, на первый взгляд неторопливой, а на самом деле быстрой поступью… Канболет.

За ним почти вприпрыжку – плутовато ухмыляющийся Куанч. Теперь и Сана побледнела, а затем залилась краской. Но где же Кубати? Этот же вопрос, но только вслух задала Нальжан.

– Здесь он, неподалеку, – зачем-то шепотом ответил Канболет. – Не беспокойтесь, все хорошо. – Кивнул головой в сторону хачеша, спросил:

– Сидит, а?

– Сидит. Пойдешь к нему?

– Да.

– А как же мальчика нашел?

– Он сам нашелся. Этот мальчик еще всем покажет. Правда, красавица? – спросил он Сану.

Вконец смущенная девушка закрыла лицо ладонями и побежала в сад.

– Передай поклон Семи Братьям, – ласково прогудел ей вслед Кубати. Настроение у него сейчас было бесшабашно-игривое, как у легкомысленного юнца.

– Нальжа-а-ан! – раздался сбоку жалобный голос – А что, Куанч не человек, что ли? Вот не буду тебе ничего рассказывать!

– Ах ты, мой хороший! – она ласково тряхнула его за плечо, и Куанч едва устоял на ногах. – Да глаз ты моих отрада! Ведь если бы вместо тебя сейчас тут стоял Кубати, я бы только о тебе и спрашивала.

– Ладно! – расплылся в счастливой улыбке Куанч. – Все буду тебе рассказывать.

– Мы с тобой, дружище Эммечь, тоже поговорим. Только попозже. – На губах Канболета промелькнула чуть виноватая застенчивая улыбка. – Пойду я.

– Иди, иди, сын Тузарова. А я здесь буду, – в голосе Нальжан прозвучали решительные нотки.

Канболет перешагнул порог гостевой комнаты и остановился у входа.

– Гупмахо апши! [151] – поприветствовал он собравшихся, стараясь не слишком громыхать своим басом.

Кургоко чуть вздрогнул, рука его непроизвольно потянулась к чаше, которую он сразу же подал Джабаги, а тот в свою очередь протянул ее Тузарову. Канболет выпил пряную махсыму, подождал, пока «кравчий» наполнил чашу снова, и с поклоном вернул ее Казанокову. От Казанокова она пошла по назначению дальше, и круг замкнулся на тхамаде – старшем, затем воцарилось напряженное молчание. Князь вперил свой тяжелый, исподлобья взгляд прямо в глаза Канболета. Тузаров спокойно, без вызова этот взгляд выдержал. Джабаги не без некоторого волнения (впрочем, тщательно скрываемого) посматривал то на Хатажукова, то на Тузарова. Сейчас Джабаги подумывал, не нарушить ли молчание первому и не назвать ли имя нового гостя. И то и другое, конечно, против обычая, но Казанокову приходилось порой отступать и от более неукоснительных правил: бывали такие случаи, когда интересы дела оказывались поважнее, чем соблюдение каких-то тонкостей из адыге хабзе.

Но вот Кургоко сам вывел Джабаги из трудного положения:

– Таким, значит, стал сын Каральби… – Ни Джабаги, ни Канболет никак не ожидали, что князь сам узнает (или угадает), с кем имеет дело. – А видел я тебя совсем мальчишкой еще. Какое слово у тебя есть ко мне? Я готов выслушать. Только не стой там в дверях, садись.

– Прежде чем сесть, – начал Канболет, – я скажу то, что тебя, светлый князь, сейчас больше всего интересует: сын твой жив, не ранен, свободен. И он так близко, что может легко услышать мой зов.

Джабаги заметил, как у князя перехватило дыхание. Кургоко чуть торопливей, чем следовало, взял чашу и отхлебнул из нее.

– Ну, твой голос, Тузаров, можно услышать и с границ Малой Кабарды.

Все, кроме Канболета и самого князя, сдержанно рассмеялись.

– Давно я не был у этих границ, – сказал Канболет нарочито равнодушным тоном.

– Хочешь услышать от Хатажукова, считает ли он тебя виноватым в том, что ты давно не бывал на родном берегу?

Канболет молчал.

– Скажу тебе прямо: я верю, что не ты был зачинщиком. Верю, что раньше погиб твой отец, а уже после – мой брат Мухамед. Но мне очень трудно поверить в то, что Мухамед, каким бы он не был необузданным, убил Исмаила.