Но вот неожиданно подул ветер и пригнал с верховий ущелья бесчисленные отары косматых дождевых туч, которые быстро поглотили все звезды. Ночь стала настолько черной, будто и луна, войдя в один рукав пророка Магомета, на этот раз не захотела, вопреки его чудодейственной воле, выходить из другого рукава.

Хлынул обильный и шумный ливень, какие бывают только в горах, да и то лишь в начале лета.

Раздались громкие голоса людей, псе время, видно, ехавших впереди, кто-то что-то скомандовал, и арба затряслась, закачалась еще сильнее. Потом она сделала резкий поворот от берега реки и медленно поползла вверх но крутой ухабистой дороге. Вскоре послышался басистый лай пастушьих собак, а через некоторое время арба остановилась. Три или четыре овчарки бесновались совсем рядом. Их с трудом уняли, и стало тихо. Теперь до Кубати отчетливо доносилось каждое слово:

– Тут псиной воняет, в вашем грязном балагане! – это было сказано по-татарски – злым, капризным и очень знакомым голосом, – Наверное, и блохи есть! – еще немного, и Кубати вспомнит…

Нет, вспоминать не пришлось.

– Пока придется воспользоваться хоть таким убежищем, сиятельный Алигот-паша! – ответил ему кто-то с заметным балкарским выговором. – А новый балаган сейчас начнут делать. Готов будет скоро.

«Неужели конец мой пришел? – подумал Кубати. – Вот ведь в чьи когти я попал, тхамишка [72] безголовый!» На Кубати накинули – нашлась добрая душа! – бурку. Скоро он пригрелся под ней и незаметно для себя… уснул.

К утру дождь перестал, но погода была прохладной и пасмурной. Овцы, принадлежащие таубию Келеметову, не разбредались по пастбищу, а жались в кучи, уныло свесив головы.

Возле балагана – большого шалаша, сложенного ночью из молодых березок (роща была рядом), с трудом разгорался дымный костер. Джабой Келеметов недовольно покрикивал на старенького чабана, который никак не мог заставить сырые дрова пылать веселым пламенем.

Немного подальше, там, где два чабана помоложе разделывали барана, горел другой костер и горел уже по-настоящему жарко.

Из балагана выполз Алигоко Шогенуков: на помятом и опухшем лице – брезгливое выражение. И дело тут не только в неудобной ночевке и дурной погоде. Ему был сейчас весь свет немил. Князь присел у чахлого огня на свернутую в валик кошму и осторожно запустил ладонь под свою шапку: там у него появилось ночью несколько гнойных прыщиков. Он увидел, как переглянулись, а затем воровато отвели взгляды два оставшихся от его свиты уорка. Один из них что-то прошептал, и Алигоко мог бы сейчас поклясться, что угадал, какие слова были сказаны этим нахалом. Он, конечно, вспомнил поговорку «На паршивой голове еще и чирей вскочил». Ну ничего, пши Алигоко им еще покажет. А пока надо потерпеть. А то можно совсем без единого подручного остаться. Да, придется потерпеть, пока крымский хан не пронесется черным смерчем по Кабарде. И тогда в подручных у Шогенукова будут все, кто после этого смерча уцелеет…

Кургоко – все равно что покойник. Его отпрыск – на тонких губах князя появилось слабое подобие улыбки – тоже покойник, а еще лучше – раб на турецкой галере. За такого дурака неплохо заплатят. А дурак он потому, что ни за какие деньги не согласится воевать на стороне Крыма. А ведь легко его руки дотянулись бы и до богатства и до власти.

Все было бы хорошо, всем был бы доволен сейчас Шогенуков, да вот, не говоря уже о чирьях, набег оказался неудачным. И хотя мальчишку хатажуковского захватили, а Тузаров, несомненно, убит, самая главная цель осталась недостигнутой: бесценный панцирь и на этот раз не попал в княжеские руки. На Тузарове его не было. Где же они его спрятали? Может, кургоковский выродок знает? Наверное, знает, да не скажет. Такая порода! Но спросить все равно придется… А что тут бубнит этот толстозадый таубий? Шогенуков очнулся от раздумий, посмотрел на Джабоя и понял – тот ему уже давно что-то доказывает.

– …по шесть пар быков, понял? И по одному ружью из лучших и еще по паре налокотников, тоже не из плохих…

– Постой, постой! – остановил его Алигоко. – О чем ты толкуешь?

– Как! Ты что, не слушал меня? – оторопел Джабой. – Я говорил: за каждого из двух погибших моих людей ты мне должен – понял? – отдать по полсотне овец, по две сабли, по шесть пар…

– Подожди, таубий! Я хочу спросить, не добавить ли тебе еще кое-что из одежды? Понял?

– Понял. Добавь! – согласился Келеметов.

– Например, подарить штаны взамен тех, что попали в шурпу?

Джабой побагровел от гнева:

– Издеваешься, храбрейший пши?! Насмешками хочешь заплатить мне долг?

Теперь и Алигоко вышел из себя.

– Это что еще за намек? Ты как произнес слово «храбрейший»? – прошипел, брызгая желтой слюной, Шогенуков – сначала все дело испортил твой болван, которого, как щепка, бросили в воду – он и визжал, как щенок, и мы не смогли напасть внезапно. Потом ты прятался за спины других, когда мои парни сцепились с этим бешеным кузнецом!

– Зато я, зато я, – тяжело отдуваясь, хрипел Джабой, – кто, как не я, поднимал тебя с земли, когда эта баба, на поединок с которой ты так храбро стремился, выкинула тебя из седла?!

Об этом Шогенукову не то чтоб говорить, но даже думать было невыносимо. Тяжко страдая, он закрыл свои маленькие шакальи глазки – и перед ним ожила недавняя картина: они врываются во двор, из дома выскакивает Тузаров, но тут же, остановленный стрелой, падает навзничь. Три келеметовца торопливо спешиваются и бегут к хачешу – они считают, что приспело время грабежа, – и вдруг им преграждает путь этот кузнец. Кто-то натыкается на его клинок и валится замертво на землю. Кузнец стреляет с левой руки из пистолета, и, вооруженный луком, алиготовский юзбаши [73], три дня назад чудом спасшийся от резни, теперь навсегда складывает голову, которая была у него все-таки единственной. Вшиголовый видит Нальжан и от злобной радости чуть не задыхается: такая добыча попадает в его капкан! Нальжан и не думает спасаться. Она не дает князю спешиться самому, а хватает его за ногу, тащит рывком на себя и… больше ничего Алигоко не видел и не слышал. Очнулся от беспамятства уже далеко за мостом, поддерживаемый в седле двумя уорками.

– Молчи, Келеметов, молчи! – зарычал Алигоко. – Ты ведь не был оглушен падением с коня, так почему не взял в доме богатую добычу?

– Клянусь семью поколениями своих предков, надо было успеть хотя бы уйти живыми! Еще немного – и тогда дерись с целым войском мужичья, которое бежало на выручку. Их сто или двести было. Мы не смогли даже лошадей угнать. Одни только мой человек, видел я, проскочил в дом и отстал от всех. Так и не догнал нас потом. Конечно, убили его…

– Ну тогда и нечего приставать ко мне насчет каких-то долгов. Я тоже пострадал на этом деле.

– Тогда пускай нас Алигот-паша рассудит. Он тебя, князь, со вчерашнего вечера не так любит. Драгоценности его ты не отбил, а его юзбаши совсем свою башку загубил, пусть ему там, куда мы все уйдем, хорошо будет!

Да-а, насчет недовольства паши Джабой определенно был прав, но Алигоко заявил со злорадной ухмылкой:

– Ну что же, таубий! Попробуй, обратись к Алиготу. Он тебя так «рассудит», что ты не только без скотины останешься, а еще и без последних штанов.

Джабой бешено вращал выпученными глазами, хотел что-то ответить, но подходящих слов не было. Еще немного – и благородные мужи схватились бы за кинжалы, но тут неожиданно раздался сиплый, будто от простуды, голос крымского сераскира:

– Эй! Вы тут чего грызетесь? Кость не поделили? Джабой и Алигоко быстро обернулись на голос: ханский наместник выбрался из балагана и болезненно потягивался – видно, у него ломило поясницу, хотя и без того чувствовалось, что его высокое сиятельство пребывает в сквернейшем состоянии и духа и тела.