Доблестному сераскиру снилось, как он ползет на четвереньках по пыльным и душным коридорам ханского дворца в Бахчисарае. Он уже устал, поясницу разламывало на части, но кто-то страшный и упорный все время подбадривал Алигота пинками в зад, заставляя двигаться быстрее. Паша знал, что его ждет грозный хан, и спешил изо всех сил, отчаянно потея и задыхаясь, но коридоры, галереи, лестницы – все это превратилось в какой-то немыслимый лабиринт, конца пути не было, а пинки в зад становились все чувствительнее…

Самый глупый сон оказался у Джабоя. Он увидел себя голым, но обросшим густой бараньей шерстью. Было ему тепло и совсем даже удобно, но тут появился Алигот-паша с ножницами для стрижки овец.

– Хоть ты и таубий бараний, хоть ты и аксюек [142], а с шерстью расстаться обязан!

– Не надо! – кричал Джабой. – Я ведь замерзну.

– Ничего! Другие бараны не мерзнут, не замерзнешь и ты. А потом у тебя новая шерсть отрастет, и тогда я тебя снова обстригу.

Джабой хотел бежать, но не мог с места сдвинуться – ноги, казалось, вросли в землю…

Шогенуков почти всю ночь «провел» в гареме. Его окружали нежные и невесомые девушки, похожие на райских гурий. В руки они не давались, ускользали, подрагивали зыбким миражным маревом и таяли в воздухе. Они играли на каких-то сладкозвучных музыкальных инструментах, с ласковой кокетливостью улыбались князю и тихонько напевали:

Кубати с трудом уснул уже после полуночи и до самого утра спал крепко, без всяких сновидений…

Время для Алигота-паши было в последние дни очень дорогим. Он понимал, что находится в положении беглеца, спасающегося от погони. Сегодня он тем не менее не слишком торопился. Верил почему-то, что вновь увидит диковинный панцирь. Чутье богатого сквалыги ему подсказывало: эта вещь – настоящее сокровище. Загадочное поведение Шогенукова тоже наводило на некоторые мысли.

А вот Шогенуков теперь не знал что и думать. Такой растерянности, такой мешанины в голове и чувствах у него никогда еще не было. В жизни своей он знал страх и перед людьми, и перед болезнями, и перед дикими зверями, но испытать нечто похожее на суеверный трепет ему пока не приходилось. Сейчас вот пришлось. И в самом деле: чем объяснить появление панциря? Разумеется, это может быть и людской проделкой, но… зачем? Какой смысл? А если человек здесь не причем? Неужели на свете чудеса существуют не только в сказках?! Алигоко подозревал, что молодой пши, с безучастным видом сидящий в стороне с развязанными уже руками, но с колодкой на ноге, знает, наверняка знает разгадку – держит ее за щекой. А вот с какого боку к этому парню подступиться, чем прельстить, где ему капкан поставить – Шогенуков никак не мог решить. Может, силы темные, колдовские, рассудок его нарочно ослабили? Страшненько, ох, и страшненько!

После утренней трапезы долго ждали, с волнением посматривая на вершину скалы: панцирь не появлялся. Ближе к полудню Зариф вскарабкался наверх, обыскал там кустарник, обшарил все камни и не нашел ничего. Спустился вниз, развел руками. Тогда начали спешно и суетливо собираться в дальнейший путь. Сразу тревожно стало на душе у беглецов. У них появилась невольная потребность постоянно озираться по сторонам, опасливо вслушиваться во всякие – подозрительные будто – звуки.

А мир, каким он сейчас выглядел, совсем, казалось, даже не был способен таить в себе что-либо угрожающее. В это доброе летнее утро мир словно народился заново на радость и зверю, и птице, и человеку, и всякой сущей на земле твари. Под прозрачно-лазурным куполом неба сегодня легко и свободно дышала густая и сочная зелень лесов и лугов, неправдоподобно чисты и приветливы были горные потоки, даже камни и скалистые утесы, облитые яркой щедростью солнечного света, выглядели почти живыми созданиями природы. Хотелось доверчиво прильнуть к ближайшему валуну и погладить ладонями по его теплой шершавой коже. Хотелось уткнуться лицом в пахучую траву и замереть на несколько мгновений, плотно смежив веки. Хотелось разуться и бесцельно бродить по колено в реке до тех пор, пока ноги не онемели бы и не потеряли чувствительность к холоду талой ледниковой воды.

Так воспринимал сегодняшний мир Кубати, которому вообще-то следовало бы побольше думать о превратностях судьбы, помнить о колодке на ноге и цепи на запястье, а не поддаваться очарованию красоты земной. Сейчас он реже размышлял о Канболете, чаще в его мыслях и сердце появлялась Сана. Не слишком сильно занимала его и загадка, связанная с появлением панциря. Он решил ее еще вчера и теперь был спокоен. Ясно, что Канболета пока нет поблизости. Ведь он легко бы справился и один с этой жалкой шайкой, где некоторую опасность представляет лишь туповатый Зариф. Поблизости от панциря кто-то другой, тянет время, выжидает…

Когда все собрались в дорогу и взгромоздили Кубати на коня, снова, как и в прошлый раз, с вершины скалы донесся мелодичный звон…

Крик вырвался сразу из нескольких глоток – изумленные восклицания, проклятия, татарские ругательства, воззвания к аллаху. Один Кубати помалкивал. В его глазах – спокойная понимающая улыбка. Не без некоторого страха перехватил полунасмешливый взгляд этих глаз Шогенуков. Алигот-паша тоже посмотрел на пленного юношу, промычал что-то требовательно-вопросительное и вдруг умолк, будто ему внезапно приоткрылась завеса над некой жуткой тайной.

Джабоя нигде не было видно – забился, наверное, в чащу кустарника и лежит там ни жив ни мертв. А Зариф уже карабкался вверх по склону. Теперь он благоразумно держался у самого края глинистой осыпи, где камнепад, подобный вчерашнему, вряд ли мог его задеть. Как завороженный смотрел он на такой сейчас близкий панцирь: бора маиса ослепительно сверкала в солнечных лучах. Еще две-три сажени и… сверху обрушилась небольшая лавина камней, но прогрохотала мимо. Зариф с новой силой ринулся – уже на четвереньках – к верхнему уступу обрывистого склона. Сейчас он напоминал злющего пса, который с неутомимым упорством вновь и вновь бросается на дубинку, бьющую его по морде. Оставалось сделать еще один, последний рывок, но тут из кустов сверху вылетел небольшой булыжник и глухо стукнулся о голову Зарифа. Неустрашимый уорк опрокинулся навзничь и сначала медленно, а потом все быстрее поехал вниз по склону. Вот он раз-другой перевернулся со спины на живот и оказался на берегу речки ногами на суше, а головой в воде. Его шапка быстро поплыла вниз по течению. Зариф очнулся достаточно вовремя, чтобы не захлебнуться. Сел, ощупал на темени шишку (совсем рядом с прежней раной), погрозил кулаком вверх.

– Вот этим железом клянусь, – он потряс саблей, которую с самого начала сжимал в руке, – клянусь этим железом, ты от меня не уйдешь! – и побежал ловить свою шапку.

Панцирь медленно наклонился назад и будто бы упал с камня, на котором стоял. Снова исчез.

На берегу Бедыка воцарилось всеобщее отупелое молчание его нарушил вырвавшийся из зарослей колючей облепихи Келеметов.

– Уходить надо! – закричал он заячьим голосом. – Что шурпы мне век не нюхать, скорей надо отсюда… скорей, чего ждем?

Молодой чабан, сидевший на корточках и прятавшийся за одним из привязанных к дереву баранов, громко всхлипывал, трясясь всем телом.

– Ал-лах ак… ак… ба… бар! – заикаясь, пробормотал Алигот-паша.

Шогенуков, о чем-то напряженно, закусив губу, думавший, обернулся к

Джабою и крикнул:

– Умолкни, ты, выпавший из-под хвоста свиньи! Джабой продолжал о чем-то верещать, подпрыгивая на месте и хлопая себя по ляжкам.

Алигот-паша выхватил тяжелый пистоль и выстрелил поверх головы Джабоя. Тот в ужасе заткнул уши, захлопнул рот и сел на землю.