– А с татарами и турками – мы кони разных пород!

– Точно, разных, хотя пророк одним тавром нас прижигал!

– А когда-то ведь у нас с русскими и вера была общая!

– Греческая религия у кабардинцев даже намного раньше была, чем у русских.

Только Ислам-бек Мисостов недовольно кривил тонкие капризные губы, а Кургокин мрачно вперил свой взор в стоявший перед ним серебряный потир.

Черкасский улыбнулся, казалось, улыбкой добродушной, примиряющей и даже немного застенчивой, сам же с волнением ждал, что скажет Джабаги Казаноков.

Джабаги заметно изменился за последние четыре года. Черты лица стали резче, глаза смотрели строже, не так весело, как раньше. В черной бородке уже появились белые нити.

Все голоса, будто по взаимному соглашению, вдруг умолкли, а все взгляды обратились на Казанокова. Стало тихо.

Джабаги медленно поднялся со своего места. Посмотрел в сторону открытого дверного проема. Из темноты доносился тысячеголосый лягушачий орэд.

– Разгомонились, как татарское войско на привале, – сказал чуть задумчиво Казаноков. Прозвучал негромкий короткий смех, всколыхнулись огоньки свечей, и снова стало тихо: о чем поведет речь тридцатилетний старейшина?

– Многие из вас видели древние памятники на берегах Зеленчука и Этоко,

– начал Джабаги. – Им более тысячи лет. Надписи, вырезанные на этих каменных обелисках, сейчас никто уже не может прочесть. А ведь там выбиты греческими знаками кабардинские слова. Наши предки, чье наследство нам не позволили сберечь, тогда владели письмом… Теперь благодаря стараниям Турецкой державы и ханства Крымского мы не имеем ни своего письма, ни прежней веры.

– Аллах покарает тебя за эти слова, Джабаги! – не выдержал Мисостов.

Казаноков ответил добродушно:

– Возможно, Ислам-бек, возможно. Так же, как тебя за твои слова покарает Иисус. Но я продолжу, с твоего разрешения, князь. Итак, взамен неисчислимых утрат – и ценой губительного сокращения численности нашей – мы получили ислам. Те, кто загораживает нам свет, идущий от более просвещенных народов, хотели бы вечно держать нас в темноте и рабской зависимости. Турки и крымцы теперь лицемерно объявляют кабардинцев своими родственниками по религии. То, что они раньше брали у нас силой, расплачиваясь за это кровью немалой, в будущем намереваются брать задешево. Испокон веков более сильные мусульманские державы стремились превращать слабые соседние государства (даже исповедующие тот же ислам) в свои хлебные закрома, скотные дворы, в свои конюшни и воинские становища, откуда можно черпать молодые свежие силы для все новых и новых походов.

– Но ведь это для священных походов! – прервал Кургокин.

– Казауат! [190] – значительно произнес Мисостов. Насмешливая улыбка тронула губы Джабаги:

– Прежде чем убить собаку, ее объявляют бешеной. Любой казауат – это поход за чужим добром. Вы знаете, с чего началась «священная война» пророка Магомета? С ограбления мирного купеческого каравана корейшитов!

– Ты хочешь быть в рабстве у русских? – не унимался Мисостов.

– Нет, – возразил Казаноков. – Хотя у нас и распространился ислам, что означает «покорность», но никогда это свойство не было присуще адыгам. Покорность – это не наш обычай, князь Ислам! – Джабаги выделил ударением имя князя и, как бы случайно, забыл произнести окончание «бек». – Мы – народ малочисленный, но не слабый. И даже приняв мусульманскую религию, наш народ никогда не станет следовать тем предписаниям, которые унижают честь и достоинство человека, будь это женщина или ребенок, христианин или язычник. Да и царь Петр хочет не поработить нас, а дружить с нами. Мы не должны будем ему платить ясак или давать ясырей. Наоборот, он сам собирается платить нашим старшим жалованье. А что должны мы? Помочь ему, когда турки и татары вновь нападут на низовые русские земли; если же нападут на нас, мы тут же получим помощь незамедлительную от него. Ему нужно только знать, что здесь, между Ахыном и Хазасом, живет верный друг. Надо ли еще доказывать, что самой судьбой, еще во времена царя Ивана, адыгам предначертан был единственно правильный путь – идти вместе с русскими, а не с их извечными врагами. Незачем нам искать дальних родственников, когда у нас рядом – добрый и сильный старший брат!

Казаноков обвел присутствующих взглядом проникновенно-внимательных глаз – они казались у него дивно завораживающими, когда он говорил о важных вещах, – молча постоял немного, словно ожидал каких-то возражений, и сел.

Некоторое время в хачеше царила задумчивая тишина. Было слышно, как во дворе пофыркивают кони.

Тихим взволнованным голосом, будто не желая нарушить торжественность тишины, заговорил Черкасский: – Слово нашего брата Джабаги имеет широкие крылья. Оно долетит до северных морей, останется нашим потомкам в наследство. Хотя я живу далеко от родной земли, но ее душа всегда со мной, ее адыге хабзе всегда со мной. Эта душа сейчас мне подсказывает:

На крутосклонном берегу Псыжа накапливалось татарское полчище, вновь точившее зубы на Кабарду. Готовилась присоединиться к татарам и ногайская орда, однако планы страшного набега были расстроены: с севера выступило девятитысячное войско Апраксина, рассеявшее конницу союзников Крыма – ногайцев – и обратившее в бегство значительные силы закубанскнх татар. Более удобный для кабардинцев случай, чтобы самим напасть на ханское полчище, трудно было придумать. Черкасский легко убедил кабардинскую знать, что это лучшая возможность «явить… его царскому величеству свою дружбу и верность».

Кабардинцы обрушились на татар стремительно и яростно. Множество врагов посыпалось в реку, словно каменная осыпь с подмытого обрыва. Сколько их было побито, а сколько потонуло в быстрой Кубани, определить было невозможно; ясно одно – захлебнулось в мутной воде крымское нашествие.

Князь Черкасский, осчастливленный столь блестящим завершением своей миссии, поспешил послать «ведомость» в Россию…

«В канцелярию Правительствующего сената в письме адмирала генерал-кавалера Адмиралтейства графа Федора Матвеевича Апраксина, писанном из Троицкого сентября 15-го, а в Москве полученном сего октября в 3-м числе, написано, что де сентября 13 числа писал к нему от реки Кубани князь Александр Бикмурзин, сын Черкасской, что де августа 30 числа у горских черкас с кубанцами, которыми командовал мурадын салтан, был бой, на котором оных кубанцов черкасы побили 359, да в полон взяли 40 человек, а других потопили в реке Куба-ну; и сам де салтан ушел ранен с немногими людьми. Также и лошадей взято многое число; и с тою ведомо-стию кабардинские владельцы прислали узденей своих Салтан-Алея Абашева, с товарыщи 3-х человек и просили чрез письмо, что тех присланных узденей отправить до царского величества…»

После боя Черкасский, Казаноков и несколько князей и тлекотлешей ехали шагом вдоль неширокой береговой полосы, где совсем недавно затихло сражение.

Их обогнал, проскакав галопом, всадник на черном, без единого пятнышка, коне. Поправляя на ходу сползавшую с плеча черную бурку, он на мгновение обернулся и кивнул головой Казанокову. А Черкасский вспомнил это молодое, но мрачное лицо с нахмуренными бровями и резкой складкой между ними.