Шакальи глазки Алигоко сверкнули неожиданной решимостью – наваждение, навеянное панцирем, оказалось сильнее страха.

– Надо залезть наверх и там ждать, – сказал он тихо, сквозь зубы, сераскиру. – И даже переночевать…

Алигот одобрительно кивнул головой:

– Хоп! Ты правильно говоришь. Вот и полезешь сам. Вместе с этим дураком, – он показал пальцем на Зарифа.

– И полезу! Только ты, сиятельный, тоже последи за пленником. На этого, как ты остроумно заметил, бараньего таубия надежды мало. Здесь только мы с тобой мужчины.

– Опять правильно говоришь, – согласился паша. – Я послежу.

С лошадей сняли поклажу, снова развели огонь и набрали в котел воды. Нового барашка резать не стали – еще от вчерашнего осталась добрая половина туши. После отдыха и обильной еды Зариф почувствовал себя готовым к новому подвигу.

Бледный, но внешне спокойный Шогенуков переехал на закорках у Зарифа речку и начал первым подниматься в гору. Уорк еще вернулся за парой бурок и теперь, фыркая и отдуваясь, как лошадь, догонял своего господина.

Они без всяких происшествий одолели крутой подъем, медленно, с опаской вылезли на гребень и долго вглядывались в чащу кустарника. Потом обернулись, посмотрели вниз. Вшиголовый махнул рукой сераскиру и, мягко ступая, пошел вглубь подлеска.

Алигот-паша, Джабой, чабан и Кубати провожали князя с уорком взглядами, пока охотники за таинственным панцирем не скрылись из виду.

Алигот шумно вздохнул, посмотрел задумчиво на Джабоя – так смотрит объевшийся кот на полузадушенную мышь: съесть ее сейчас или немного погодя?..

Келеметов съежился.

– Свяжи этому парню руки и давай его эта… сюда, ко мне поближе вместе с его драным войлоком.

Таубий с готовностью исполнил приказание.

– Буду эта… говорить с тобой, – снисходительно заявил Алигот-паша юноше.

– О, аллах! Дай превратиться мне в одно сплошное внимательное ухо! – благостным тоном произнес Кубати.

– Постой! – раздраженно махнул пухлой рукой Алигот. – Мне не только твое ухо… Эта… язык тоже надо. Чтоб отвечал, когда спрошу.

– И отвечу, – с готовностью закивал головой Кубати, затем добавил смиренно: – Коли будет на то воля аллаха.

– Опять за свои эти… как их… – Алигот досадливо поморщился. – Скажи лучше, чей ты все-таки сын?

– Я сын своего отца, а мой отец такой же правоверный мусульманин, как и ты, сиятельный паша.

– А имя у тебя есть, сын своего отца?

– А разве гостю, который еще и трех дней не ел шуг-пасту своего бысыма, намекают о том, что хотят узнать его имя?

– Ты увертлив, как форель, которую пытаются поймать голыми руками. Да неужто ты считаешь себя моим гостем, нахал?

– Все мы гости на этой земле, – уклончиво ответил Кубати и притворно вздохнул.

– Ладно, хватит болтать всякую чепуху. Ты скажешь, где мои драгоценности? Ты скажешь, что это за шайтанский панцирь? По глазам вижу – знаешь!

Ведь такому доспеху цены нет? Э? Ведь недаром Алигоко взвыл, как шакал, едва увидел его?

– Сразу столько вопросов, – застонал Кубати, – а у меня руки связаны…

– Вот щенок! Руками ты разговариваешь, что ли?

– Руки иногда хорошо помогают языку. Когда столько вопросов…

– Не хитри. Я не вчера родился. Так я о панцире толкую. Такого, наверное, на всей земле нет, э?

– В Коране сказано, что аллах украсил землю всем сущим, создал всякие ценности, дабы испытать людей и узнать, кто из них будет поступать лучше другого. Это шестой аят из восемнадцатой суры. Ты, сиятельный, конечно, конечно, помнишь эти слова наизусть?

– Ну как и всякий эта… – замялся Алигот, но тут же рассвирепел: – Да я тебе сейчас как дам! Ах ты, наглец! Да ведь жизнь твоя в моих руках!

– В руках аллаха, – мягко возразил Кубати. – А знаешь, о чем гласит семьдесят второй аят девятой суры под названием «Изъятие и покаяние!»

– И покаяние… – тупо повторил паша.

– Верующие, мужи и жены, являются друзьями друг друга, – заметь, высокопочтенный, друзь-я-ми, – они советуют друг другу творить благое и запрещают друг другу поступать дурно, они соблюдают молитву, творят милостыню, повинуются аллаху и Его посланнику. Аллах окажет им свое милосердие, ибо аллах могуч и мудр.

– Лучше я потом с тобой побеседую, – устало сказал паша. – Вот еще мулла выискался на мою голову. Так и самому недолго муллой стать.

Алигот посмотрел замутненным взором в небо. Солнце садится. Время вечернего намаза.

– Эй, Джабой! К тебе, к тебе я обращаюсь. Слушай сюда, пророком ушибленный! Развяжи парню руки, пускай тоже помолится. Потом опять эта… завяжешь снова.

В небе рождались тусклые звездочки. С гор потянуло зябким ветерком. Непонятно откуда донесся тоскливый и протяжный крик совы. Молодой чабан прошептал Джабою на ухо:

– Сова кричит – кто-то умрет…

Эту ночь Кубати почти не спал. Под самым боком, за тонкой стенкой шалаша тяжко храпел Алигот. Джабой и его чабан о чем-то долго шушукались, после чего вдруг разом затихли и долго лежали не шевелясь. Среди ночи стали с превеликой осторожностью шарить по стоянке, седлать лошадей, навьючивать на одну из них всякую хурду-мурду. Кубати все слышал отлично, но притворился спящим: пусть удирают.

И таубий со своим ясакчи, или кто там он у него был – караваш, а может, каракиш или казак, благополучно ушли. С тремя лошадьми, со всеми баранами и даже с остатками баранины, с одной буркой и одной хорошей кошмой и, наконец, прихватили с собой и котел медный, хороший очень…

И – странное дело – после того, как ушел Келеметов, едва растворились в ночной тьме последние тихие шорохи, приглушенное постукивание копыт по каменистой тропке, Кубати уснул с такой спокойной умиротворенной душой, словно лежал в доме Емуза.

Разбудил его – уже далеко не ранним утром – сам Алигот-паша, испуганный, растерянный.

– Эй, ты! – он толкал Кубати в плечо. – Куда они, э? Где они? Зачем?

Молодой Хатажуков протянул паше связанные руки. Тот непроизвольно вынул нож и разрезал ремни. Разминая затекшие кисти, Кубати с притворным интересом оглядел стоянку и спросил:

– А где же достойный таубий Келеметов? Неужели срочные надобности позвали его в дорогу? И, кажется, вместе с овцами?

– Удавки он достоин, твой таубий! – заорал сераскир. – Ограбили и удрали! Даже котел увезли и баранов угнали!.. – дальше Алигот-паша начал изъясняться таким языком, какого не выдержал бы ни один пергамент. Можно только отметить, что словами он пользовался не только татарскими, но также турецкими, русскими, греческими и еврейскими.

Когда вспыльчивый паша выдохся, он с усталой укоризной обратился к Кубати:

– Ну, а ты куда смотрел?

– Можно подумать, что это я тут над вами стражник, а не вы надо мной, Кубати искренне, как-то по-детски рассмеялся. – А руки у кого были связаны? И колодка на чьей ноге?

– Что жрать будем? – мрачно спросил паша.

– А что аллах пошлет, – беспечно откликнулся юноша.

Алигот усмехнулся. Этот парень все больше ему нравился Алигот сопротивлялся растущему в его душе чувству благорасположения, но ничего не мог с собой поделать. А ведь этот шайтаненок его ограбил! Что за напасть такая?

– Мы у аллаха не одни, – буркнул посерьезневший паша. – Только и дела Ему, – толстый указательный палец задран кверху, – выискивать по проклятым горшим трущобам обворованных путников и посылать им пропитание.

– Не наша с тобой забота, сиятельный, забивать себе голову такими неприятными раздумьями.

– А чья же?

– А пши Алигоко для чего? Не он ли устроил для сераскира эту прогулку в долину Шеджема?

– Он! Клянусь потрохами верблюда, это он затащил меня в эта… как там…

– Вот пускай он сам и думает. Все равно голова у него и так чешется. Коростой она покрыта. Чешется снаружи – пусть почешется изнутри.

– Вшиголовый! Гы-гы-ы! – злорадно расхохотался Алигот, впервые произнося вслух известное ему прозвище. – Пускай думает. Ты правильно говоришь. Пускай у него изнутри, гы-гы, почешется.