В толпе, в которой при первых словах неожиданного проповедника начал было подниматься негодующий ропот, теперь послышались смешки (ха, овечий сыр!). Люди заметили и то, с каким искренним огорчением встретил пришелец наивные слова старика, и хоть небезобидны были речи мусульманина, но что-то в них было и чуточку забавного.

– Вы должны меня слушать, – продолжал мусульманин. – Раньше я был простым тлхукотлем. Аллах помог мне перейти в сословие уорк-шаотлыхус. Но я еще стану муллой и буду тогда вне всяких званий. Даже князья не погнушаются сидеть со мной за одним столом! Я и теперь уже – еджаг, почти мулла: духовники из Крыма разъяснили мне смысл священного учения. Адильджери мое имя. Я состою в свите самого Кургоко Хатажукова и знакомлю его уорков и простых дружинников с премудростями ислама.

Всадник был неплохо одет – черная черкеска с газырями, войлочная высокая шапка с меховой опушкой понизу, на ногах – сафьяновые тляхстены, правда, сильно поношенные. Кинжал и сабля – добротные, но скромной отделки. Лицо тридцатилетнего мужчины с тонким прямым носом, рыжеватыми бровями и усами бывало, наверное, и приятным, но сейчас его портило злое выражение светлокарих презрительно сощуренных глаз.

Вперед вышел коренастый средних лет человек, державший в руке требуху только что разделанного барана.

– Однако я не понимаю, – прогремел он густым и сильным басом, – почему я должен выгонять из дому своих гостей, когда ко мне во двор въезжает новый гость?

В толпе раздались одобрительные возгласы.

– Ты мне тут адыге хабзе не припутывай! – И без того полнокровное лицо Адильджери стало еще краснее. – Аллах – к нему в гости! Да как ты язык свой не проглотил, богохульник!

– Никогда меня не называли богохульником, – с печальным достоинством ответил мужчина, задавший вопрос ретивому проповеднику, – и не знаю, чем я заслужил такие грубые слова, даже если они и сказаны человеком, который вдруг стал называться уорк-шао.

– Ты, ты… – задохнулся правоверный Адильджери. – С кем ты говоришь?!

– Не надо бы так, Адильджери! – послышался голос из середины толпы, и к всаднику приблизился пожилой тощий крестьянин. – Ты бы лучше по-хорошему со всеми… – говоривший очень стеснялся и смотрел куда-то вниз и в сторону.

– Э-э! Да здесь мой дядя! – то ли возмутился, то ли обрадовался мусульманин.

– Ну да, – все так же виновато пряча глаза, ответил крестьянин. – И твоя тетка тоже…

– Ах, и тетка тоже!

– Адильджери, миленький! – одна из женщин осмелилась вмешаться в споры мужчин. – Все мы рады, что ты стал таким большим человеком, но разве нельзя было остаться таким же добрым, как раньше.

– Хабала! – племянник сурово, как если бы он был намного старше, а не моложе, окликнул дядю. – Ты забыл нашу последнюю беседу? Ты, тетя, пока помолчи. Ты забыл, как соглашался со мной?! Да помолчи, женщина!

В толпе оживленно делились впечатлениями:

– Вот какие теперь племянники бывают!

– Уорк-шао!

– Еджаг…

– Такой строгий. Уашхо-каном клянусь!

– Лучше бы рассказал толком про эту турецкую еру.

Ага! И про эту самую книгу…

– Прогнать бы его отсюдова!

– Человека легко обидеть…

Испуганный Хабала на всякий случай помалкивал, а племянник уже по-настоящему разбушевался:

– Стыд и позор! Кабардинцы все еще танцуют безобразный сандрак! О, аллах, женщины обнажают грудь перед деревянным уродцем, перед вот этим, как его? Псат-ха! [53]

– Э-э-й, люди! Послушайте, как он бессовестно бранится, – прогудел мужчина с требухой в руках. – Совесть в дороге обронил, пока сюда ехал? Псатху не трогай!

– Это я бессовестный? – взбесился Адильджери. – А ты совестный? Ну, смотри, что я сделаю с твоим Псатхой… Потом и до тебя доберусь, собакой вскормленный!

И тут произошло нечто ужасное и невероятное. Адильджери выхватил саблю, подогнал коня поближе к столбику с изваянием и несколько раз с силой рубанул по тому месту, где у Псатхи должны были быть щиколотки (если б их потрудились как следует вырезать), – полетели щепки и зашаталась фигурка деревянного божества. Еще один хороший удар – и несчастный Псатха свалился со столбика и покатился сухим поленом по сырой земле.

Толпа в ужасе замерла.

– Видали! – торжествующе возгласил Адильджери. – И так будет со вся…

Первым опомнился «богохульник» с требухой. Он широко размахнулся – и вывороченный, но еще не очищенный бараний желудок, издав смачный хлюпающий звук, залепил румяное лицо поборника ислама. И сразу же в его сторону полетели комья грязи, черпаки и чашки, а кто-то метнул, подобно аркану, гирлянду осклизлых козьих кишок, и она повисла на шее лошади. Испуганное животное встало на дыбы и понесло своего седока прочь. Всадник скрылся в лесу и возвращаться обратно, кажется, не собирался.

Возбужденные крестьяне долго не могли прийти в себя. Праздник был явно испорчен. Не знали, что и делать: то ли разбрестись по домам, то ли продолжать обрядные танцы и моления.

– Не думал я, что доживу до такого страшного часа, – грустно сказал старик, который первым вступил в разговор с Адильджери. Почему он не был поражен громом на месте, а?

Кто-то из молодых, под еле сдерживаемые ухмылки приятелей, важно изрек:

– Зато он был поражен на месте грязной требухой и вонючими кишками!

Мужчины постарше грозно покосились на остряка, и тот спрятался за спины своих сверстников. Обездоленные паломники тяжко вздыхали:

– Напакостил нам тут племянник Хабалы… Вот горе!

– Хабала, ты только на нас не обижайся…

– А может, эта новая вера и вправду…

– От таких слов язык может отсохнуть. Жаль мне тебя тогда будет!

– А я боюсь, как бы у тебя глаза не вытекли от такой жалости!

– Эй, вы! Не вздумайте ссориться! И без того есть о чем подумать.

– А что думать? Разве может играть музыка, когда Псатха плачет?!

– Да-а-а, Хабала! Хоть он и твой племянник…

– А про корову Ахына забыли? Подождем явления черной нашей красавицы!

– Ой, дуней! Уж этот племянник!

– Подождем явления…

– А вот подождите, подождите еще немного: скоро не в один кабардинский дом такой же самый племянник явится – и заплачет Псатха!

Адильджери, ослепленный яростью и почти до слез униженный, скакал через лес, ничего не видя перед собой. Ветви хлестали по лицу. Он бросил поводья и одной рукой придерживал шапку, а другой прикрывал глаза, будто пряча их от возможных свидетелей его позора. Незадачливый пророк глухо стонал и осквернял свои уста татарскими ругательствами: в кабардинском языке не имелось таких сильных и непристойных слов.

Однако по натуре Адильджери был человеком хоть и вспыльчивым, но отходчивым и скорее жизнерадостным, чем угрюмым. Скоро он начал постепенно успокаиваться, а его конь, чувствуя перемену в настроении седока, перешел с галопа на рысь, затем с рыси на шаг.

Возле чистого и глубокого ручья Адильджери спешился, лег грудью прямо в холодную воду и окунул несколько раз голову. Потом он поймал чуть было не утонувшую шапку, встал, ударил ею об колено, встряхнул и положил на пригретый солнцем камень. Только теперь он заметил двух людей, сидевших на берегу ручья чуть выше по течению.

Один из них выглядел немножко моложе Адильджери, другой был еще совсем юнцом, у которого только начинали пробиваться усы. Но когда они встали, оказалось, что оба одного роста и почти одинакового сложения. Их широкими плечами, статностью, гордой осанкой нельзя было не залюбоваться. У старшего на бледном, слегка обветренном лице выделялись черные дуги бровей над спокойными темно-серыми глазами, кончики густых усов свешивались по углам полного, но твердого рта. У юного мужчины – а именно так следовало бы назвать не по годам развитого парня – на неожиданно нежном, как у невесты, лице играл румянец, в глазах цвета спелых терновых ягод светился пытливый, еще по-детски застенчивый интерес ко всему окружающему. Вот так он и смотрел на несколько необычное поведение Адильджери. Будущий мулла слегка растерялся и забыл, что он должен первым приветствовать незнакомцев. Однако старший из них, будучи, вероятно не только воспитанным, но и чутким человеком, слегка поклонился и сделал рукой приглашающий жест: