Он вспомнил свои мучительные вечерние размышления и тихо рассмеялся вслух. Сейчас ему верилось, что «тот джигит» – это он сам. Правда, ему тут же стало немного страшновато от этой мысли и он попытался ее поскорее забыть (боялся самого себя сглазить), но ничего не получилось. Кто-то нахальный и упрямый без конца выкрикивал у Канболета в голове: «Это я! «Тот джигит» – это, конечно, я!» Когда вошла Нальжан, Канболет внимательно посмотрел ей в лицо. Женщина слегка смутилась, но сказала спокойно и приветливо:

– Ты смотришь, как совсем здоровый человек. Рана уже не так болит?

– Послушай, хозяйка, – улыбнулся Канболет. – Я бы сейчас не отказался от маленького кусочка мяса.

– Неужели?! – всплеснула руками Нальжан. – Тогда наши дела быстро пойдут на лад! Я сейчас… – она встала и заторопилась к двери.

– Эй! Строгая девушка! – остановил он ее. – Подожди немного.

Она опешила.

– Как же так? – растерянно пробормотала Нальжан. – Мы так громко болтали вчера с Хадыжей, что разбудили моего… – Хлоп! – широкой крепкой ладонью она запечатала себе рот: оплошала – чуть не произнесла вслух ласковое прозвище, с которым в мыслях обращалась к Канболету.

– А если я и слышал вашу беседу, так разве это беда? Вы же никаких страшных тайн не раскрывали…

Однако вид у Нальжан был именно такой, словно она получила известие о том, что самая ее сокровенная тайна стала всеобщим достоянием.

Канболет внезапно почувствовал прилив нежданного счастья и смешливого веселья. Во-первых, Нальжан все же выдала свою тайну – и не вчера, а сегодня (когда же она наконец вспомнит, что имя Канболета даже не называлось, а если старуха и кивала в сторону его комнаты, то видеть этого он не мог). Во-вторых, она сейчас нечаянно проговорилась и назвала его «мой» – значит, уже придумала ему и какую-то ласковую кличку. И это забавно и приятно. Канболет сделал вид, что ничего не понял, а про себя порадовался: ведь такого рода клички дают неспроста…

Но вот Нальжан, кажется, поняла, что ее «тайна» как будто бы осталась при ней, и шумно, с облегчением вздохнула.

– Ты что хотел сказать, сын Тузарова?

– Я спросить хотел. Где Емуз, где Кубати и Куанч? Она ждала этого вопроса, и потому к рассказу о том злосчастном дне была готова уже давно. Говорила ясно и толково, без слез и стенаний. Даже Алигоко Вшиголового прокляла только два раза.

Тузаров, бледный, как покойник, долго молчал. Потом потянулся к руке Нальжан, слегка пожал ее у запястья, медленно проговорил:

– Нельзя мне долго залеживаться. Как считаешь, добрая душа, скоро ли я смогу сесть на коня? У-о! Совсем забыл! А… Налькут? – он уже и спрашивать боялся.

– Твой конь ждет тебя. Скучает, – грустно улыбнулась Нальжан. – Так что ешь побольше, тогда и встретишься со своим Налькутом быстрее. А пока Сана его прогуливает. Подружились они. Вчера, негодница, скакала верхом. – И без всякой связи с предыдущими словами Нальжан добавила:

– Бедная девчушка! Без отца осталась… И еще – думаю, даже уверена, что так оно и есть, – переживает она и из-за Кубати тоже. О горе!

– Тебе это может показаться странным, – медленно проговорил Канболет,

– но я за своего кана не очень сильно беспокоюсь. Понимаешь, он умен и находчив и, когда надо, умеет сдерживать юношескую горячность. Сейчас ему, конечно, грозит немалая опасность, однако я все-таки уверен – Кубати найдет ходы и для шаха и для мата.

– Какого шаха, какого мата? Он что, наш мальчик, какую-то турецкую игру, что ли, играет?

– Да не турецкая она…

– А мне сейчас все равно, что Турция, что Крым, что Ермолы [85], как тому пшитлю, которому чувяки жмут. Только вот тесный чувяк мне будто на сердце натянули…

– Пройдет и эта боль.

– А ты помнишь слова Джабаги Казанокова: «Можно пережить вчерашнюю печаль, можно пережить и завтрашнюю, а как пережить печаль сегодняшнюю?»

– Но тот же самый Джабаги говорит, что печаль сегодняшняя уже завтра станет вчерашней.

– Скорей бы это «завтра», – вздохнула Нальжан.

Хадыжа, то бормоча, а то и напевая себе под нос, с увлечением перебирала засушенные травы, семена и корешки каких-то растений, а задумчивая Сана перетирала в ступке будущие снадобья.

– Хадыжа знает много целительных трав, – говорила о себе старушка. – Хадыжа легка на руку и быстра на ногу, а глаз ее безошибочен, как у курицы, которая, разгребая лапами землю, всегда находит лакомое зернышко и мигом его склевывает. У Хадыжи бывают мази и отвары на всякие случаи, в любой беде они могут помочь. А тебе, девочка, пока еще ничего не нужно. Ты здоровая и гладкая, как козочка, выросшая на лучшем пастбище. Бывает, правда, что такие вот молоденькие хотят, чтобы поскорее сердце одного из джигитов знакомых потянулось к сердцу, которое сладко замирает под их туго стянутой коншибой – корсетом. Для этого надо…

– Нет, бабушка, мне этого не надо, – грустно сказала Сана. – Лишь бы живого и невредимого его увидеть. Хоть раз еще увидеть – и ладно…

– Постой, постой! – перебила ее старуха. – Неужели ты говоришь о… Ну, конечно, я могла бы и раньше догадаться. А почему тебе достаточно лишь только увидеть его? Или он остался равнодушен к твоей красоте редкостной?

Сана низко наклонила голову и ответила еле слышно:

– Нет, равнодушным он не остался…

– И я бы в это не поверила. Парень, который повстречался мне в лесу и подарил мне, старой, свою охотничью добычу, совсем не был похож на какого-нибудь недоумка или несчастного калеку! И разве ты не под стать такому джигиту, э? – Хадыжа лукаво погрозила девушке тонким костлявым пальцем.

– Нет, бабушка, не про меня такое счастье, – две слезинки упали с длинных ресниц Саны. – Вот и отца теперь нет у меня, вот и Кубати…

– Молчи, молчи, глупая девчонка! – рассердилась Хадыжа. – Мы говорим, что кривой несчастен, да с нами слепой не согласен. Отцы всегда должны уходить раньше детей. А с тобой – молодость, красота, любовь, будущие дети. Охотник твой обязательно вернется, и тогда…

– Если и вернется, да не ко мне. Найдет себе по своему княжескому достоинству!

– Ах, вот ты о чем! – крикнула старушка высоким куриным голосом. – Думаешь, недостойна… А я так скажу, – Хадыжа хитро прищурила один глаз и опасливо втянула голову в плечи, – это Кубати пусть подумает, достоин ли он такой избранницы или нет! Понятно?

Слегка озадаченная, Сана отрицательно покачала головой:

– Ничего не понятно.

– А объяснять я ничего не стану, – с таинственным видом заявила старуха.

– Я и так сказала слишком много.

Означенная рукопись переведена с иностранного языка и снабжена примечаниями созерцателя, решившего, что хотя она и содержит в себе немало вздора, однако отражает в немалой степени взгляды тогдашней просвещенной Европы на тогдашние (не слишком просвещенные) народы Северного Кавказа.

Каким образом рукопись (заметно пострадавшая от ее частичного употребления в качестве пороховых пыжей) попала к нашему лихому джигиту, а равно и вышеуказанные предметы, которые, несомненно принадлежали ее автору, остается неразрешенной исторической загадкой.

Итак, дословный текст рукописи перед вами.