– новостей, – усмехнулся пастух. – А слухи – это такие птички, которые летают быстрее ласточек. Татар побили – мы обратно со скотом возвращаемся. Изменник Алигоко с татарами не сбежал и в плен не попал – куда ему еще деваться? Он это был. Больше некому. Перевал в Сонэ [185] отсюда недалек – всего три дневных перехода.

– Для кого три, а для кого два, – недовольно проворчал абрек.

– Ты прав! – согласился Тузаров. – Надо поторапливаться.

Дорога проходила по сказочно красивым местам. Извивалась причудливо по боковым склонам, ныряла в лесистые урочища, вырывалась на сенокосные пологие холмы, где летом вставали травы по грудь человеку; пересекала мелкие ручьи, поросшие по берегам непролазными зарослями облепихи, шиповника и барбариса; карабкалась по каменистым уступам, под которыми утробно ворчала Малка. Дорога вела туда, где бирюзовый свод небес опирался на бесконечную зубчатую стену Главного Кавказского хребта, а перед стеной могуче Возвышался двухкупольной сторожевой башней неприступный Ошхамахо, или, на языке Ку-анча, Мингитау.

Предзакатное солнце уже тронуло снега Эльбруса червонной позолотой, когда всадники приближались к теплым источникам нартсано.

– Скажи, Нартшу, – нарушил долгое путевое молчание Кубати, – а как там этот старый шоген?

Они спускались по крутой тропе к речке и ехали медленно.

– А-а… Похоронили мы его, бедного.

– Жаль. Хороший был старик. Интересный очень.

– Последний шоген, – вздохнул Нартшу. – Жарыча над ним какую-то русскую молитву проговорил. Так что, думаю, на том свете наш Иуан не пропадет.

– Болтаешь тоже! – притворно рассердился Жарыча, хотя было видно, что он прячет в кудлатой бороде довольную ухмылку.

– Стойте! – крикнул Канболет. – Что это такое? Смотрите же!

– Лошадь валяется… – удивленно протянул Куанч и сразу же заорал, обрывая самого себя:

– Аланлы! Вон бежит, бежит!!

Да, Тузаров имел в виду не лошадь, а голое волосатое существо, которое, прыгая по камням и прячась за огромными валунами, улепетывало подальше от источника.

Существо добралось до противоположного берегового склона и скрылось в густом кустарнике, издав на прощанье жуткий тоскливый вой.

Ошарашенные всадники остановились возле убитой лошади.

– Это конь Зарифа, – определил Кубати. Жарыча спешился и стал снимать седло с мертвого животного.

– Кажется, я понимаю, что тут произошло, – засмеялся Нартшу. – Врун вруну не поверил и, пока тот нежился в теплой воде, забрал его одежду, оружие и смылся.

– Правильно, – подтвердил Канболет. – Кабан на собаке злость вымещает… Жарыча, ты готов? Тогда двинулись дальше.

Среди пастухов, чабанов, среди жителей тех коажей, что расположены по краям дремучих лесов, через некоторое время распространились леденящие душу слухи. Судачили о частых появлениях чудовищного лесного человека – алмасты, ворующего кур и овец, шарящего по ночам в закромах с припасами и ловко отбивающегося от собак палками или камнями. Увидеть его удается лишь мельком – стремительной тенью проносится он через дорогу или поляну лесную и никогда не показывается днем. Один смельчак ходил зимой по следам босых ног, обнаруженных на снегу, и нашел берлогу алмасты в тесной пещере, заваленной сеном и овечьими шкурами. На счастье неразумного смельчака, чудовище в это время отсутствовало. С боязливым шепотом люди передали друг другу свидетельства очевидцев о рогах на голове алмасты, о трех его красных, как пылающие угли, глазах и длинных когтях, обагренных кровью. Алмасты или мычит по-бычьи или воет по-волчьи.

Шогенукова догнали, когда он уже спустился в Баксанское ущелье. Князя увидели неожиданно близко у самой речки, среди подступавших к воде вековых сосен. Он, вероятно, искал брод. Баксан ревел, яростно кидаясь пенными потоками на выпирающие из его русла камни. Алигоко слишком поздно заметил преследователей и даже не сделал попытки спастись бегством. Страшно было ему увидеть вновь Тузарова, выжившего, как он знал, после тяжелой раны. Трясущейся рукой он поднял пистолет и сипло выкрикнул, обращаясь к Кубати, который оказался к нему ближе всех:

– Не подходи! Если ты кинжал, то я – меч!

– Ржавый ты гвоздь, а не меч! – рявкнул Нартшу, разматывая аркан.

– Снесу ему башку вот этим топором – и все дело! – добродушно сказал Жарыча. – Зачем нам его тащить до Кургоко всего целиком? Одной головенки хватит.

Шогенуков швырнул пистолет на землю: он забыл его зарядить после выстрела в лошадь Зарифа.

– Вот это благоразумно, – прогремел Тузаров. – Всегда можно договориться по-хорошему. Ведь лаской и змею из норы выманишь! А где же панцирь?

Кубати потянул к себе татарский хурджин, притороченный к седлу княжеского коня:

– Вот! – он вынул из сумы знаменитый сверкающий доспех, и всем захотелось до него дотронуться.

– Может, теперь вы меня отпустите? – упавшим голосом спросил Шогенуков, сам понимающий жалкую глупость своего вопроса.

– Как же мы тебя, драгоценный, отпустим? – с притворным изумлением спросил Нартшу. – Ведь вся Кабарда мечтает тебя увидеть!

Желтые глаза Алигоко закатились, рот оскалился редкими острыми зубами, а тело стало потихоньку сползать с лошади.

Жарыча подхватил его, не дал упасть.

– Чего это с ним? – удивился Куанч.

– Чего, чего! – буркнул Жарыча. – Со страху это он обмирает. Первый раз такое у кабардинцев вижу…

То «побоище», которое Сана предрекала Кубати, Хатажуков устроил парню в утро суда над беглым князем.

Кубати не очень рассчитывал на благоприятный исход неприятного разговора, но все же был разочарован почти до отчаяния.

– Как ты только мог подумать об этом?! – искренне недоумевал Кургоко. – Неужели твоя кровь ни о чем тебе не говорит?

(В кунацкой тлекотлеша Быкова, у которого гостил князь-правитель в ожидании Кубати и Тузарова, они сейчас были вдвоем, никто им не мешал.)

– Недоставало еще, – продолжал князь, – чтобы внуков моих называли «тумовыми» [186].

– Разве достоинства людей определяются не их делами? – тихо спросил Кубати.

Хатажуков снисходительно усмехнулся:

– Было бы, конечно, правильнее ценить людей не по происхождению и не по платью. Однако век наш не прост. Есть вещи, с которыми наше сословие никогда не примирится,

– А если все равно поступить по-своему? – упорствовал Кубати.

– И думать не смей! – рассердился Хатажуков. – Тебе еще встретится в жизни не одна вот такая «голубка с белой шейкой», как в песне поется.

Кубати решил, что на первый раз достаточно, и больше возражать не стал. Будет новый случай и тогда… Как действовать «тогда», он потом придумает.

Хатажуков немного смягчился и сказал напоследок:

– Эх, ты! А еще «бесстрашно смотрящий железу в глаза!» – он имел в виду кузнечное мастерство сына, а может быть, и ратные его подвиги. – Пошли, нам пора. Твой друг Алигоко, наверное, заждался.

На пригорке, под раскидистыми ветвями старой дикой груши, предстал перед высоким мехкемом преступный пши Алигоко. Суд состоял из двух человек: «уали» – старшего по возрасту князя (в ближайшей округе им оказался один из братьев Ахловых) – и представителя тлекотлешей (так называемый «кодзь» – «добавка»). Эту обязанность исполнял сегодня Инал Быков. Ахлов чувствовал некоторую неловкость: сам этот мехкем – установление сравнительно недавнее, да к тому же никто не мог припомнить, чтоб хоть когда-нибудь суду приходилось решать участь князя.