– Только им не всякая шуг-паста по вкусу, хотя она и пахнет так соблазнительно,

– Нартшу кивнул головой на коптящуюся кабанятину.

– Ага, мусульмане, значит, – чуть слышно пробормотал шоген, а затем сказал уже погромче:

– Ничего, у меня еще коза есть, вон там, на лужайке пасется.

– Коза тебе, дорогой хозяин, еще пригодится – не оставаться же старому человеку без молока. А мы тут нескольких баранов пригнали. Оставим их здесь. Одного только зарежем.

– Балуешь ты старика Иуана…

Оживленный, но полный достоинства шоген вышел из пещеры и величавым жестом пригласил Канболета, Кубати и Куанча в свое жилище. Сделал он это так, словно обитал не в горной пещере, а в богатом княжеском доме.

Обоих молодых старик знал, но не выдал себя – может, эти люди желают остаться неизвестными?

И Кубати узнал старика: совсем немного времени прошло с тех пор, как видел его возле «сукообразного» камня. Еще мясо убитого кабана, как отметил про себя Кубати, не успело закоптиться. Он, конечно, не подозревал, что старик тоже его видел, но позже, на берегу Бедыка, с колодкой на ноге. Там же «последний шоген» с любопытством наблюдал из кустарниковой чащи за хитрыми проделками Куанча. И вот когда этот балкарский парнишка исчез куда-то, чтобы устроиться на ночлег, а Вшиголовый полез на обрыв, тогда старик решил забрать панцирь и унести к себе: крикливый татарин и злобный князь всколыхнули в его душе враждебные чувства, а пленник в колодке вызвал сострадание.

После неторопливой трапезы старик уже готовился рассказать о своем подвиге и торжественно вручить джигитам панцирь, как вдруг услышал спокойный вопрос Нартшу:

– А ты знаешь, уважаемый шоген, что хозяин той блестящей стали, которую ты унес из-под носа Алигоко Вшиголового, сидит с тобой рядом?

Старик в изумлении приоткрыл рот и перевел взгляд с Нартшу на Канболета.

– Вам что, бог помогает? Как вы догадались?

Нартшу рассмеялся:

– Нам твой посох помог.

Старик поднялся с места, выдернул посох из земли, воткнул снова и, покачав головой, направился в темный угол пещеры. Там он раскидал какое-то тряпье и вытащил панцирь.

– Вот он, возьмите…

– Уж и не знаю, чем отплатить тебе, добрый человек за твою услугу, – мягко прогудел могучий бас Канболета.

– Мне по моим заслугам бог воздаст, – смиренно ответил шоген и перекрестился.

– А я думаю, если воздают люди, это, пожалуй, надежнее, – возразил Нартшу.

– Как опрометчивы твои слова! – со стоном воскликнул старый отшельник. – Ведь все сущее на земле носит признак промысла божьего. Неужели вам неясно, что в этом мире ничего не происходит без Его воли и ведома! И каждый – будь то язычник, мусульманин или приверженец единственно истинной религии – религии Ауса Герга – получит свое!

– Любая религия считает себя истинно верной, – вмешался Канболет. – Вот и муллы говорят, что в мире нашем ничего не делается без волеизъявления аллаха. А велика ли разница между христианской и мусульманской верой?

– Прости его, господи! – испугался шоген. – Он сам не ведает, что говорит.

Канболет добродушно усмехнулся:

– Ведаю. А скажи мне, уважаемый христианский мулла, говорится ли в вашем священном китабе, что все иноверцы будут жестоко наказаны?

– Говорится… – слегка растерялся шоген.

– Вот и в Коране говорится: «Не раз пожалеют неверные, что они не сделались мусульманами». Для всех для них уготовано место в аду, не так ли? Спрошу еще: кому ваша религия обещает рай на том свете – самым набожным, самым богобоязненным, правда?

– Правда…

– А теперь я тебе скажу еще один аят из Корана: «Самый достойный перед господином и среди вас тот, кто питает особенно сильный страх божий».

Иуан угрюмо молчал. Он сейчас не чувствовал в себе привычного в прежние времена стремления доказывать свою правоту, убеждать, вести благочестивый спор. Сейчас он думал о том, что вот уйдут гости, и разум его снова зашатается, как одинокое деревце на ветру, и не будет больше ни сил, ни желания воспарить усталым своим умом ввысь, подняться над горами и долинами, окинуть мир пронзительным ясновидящим взором. Да и обладал ли он когда-нибудь крылатым разумом? Видел ли то, чего не видели до него другие? Сумел ли сказать людям слово новое?

А Канболет находил все новые «родственные» черты между разными религиями.

– Христиане ходили военными походами на мусульман с именем бога на устах и крестами на знаменах. Мусульмане тоже не оставались в долгу: объявляли священные войны – джихад или газават – и тоже проливали кровь с именем своего бога на устах. И те и другие, считалось, творили богоугодное дело, когда убивали, жгли, грабили. И те и другие кричали, что действуют во имя истинной веры, во славу господа бога, но при этом не забывали и о себе: награду в виде чужих земель, чужого богатства они хотели получить не на том свете, а здесь, на грешной земле…

– Не надо, – устало попросил шоген. – Хватит. Мне подумать надо. Приезжай как-нибудь еще, тогда и поспорим.

– Хорошо, – согласился Тузаров, – а то я и в самом деле не в меру разболтался.

На прощание Канболет и Нартшу подарили хозяину пещеры новую добротную бурку.

Шоген благодарно кивнул головой, но подумал тоскливо: «Зачем мне эта бурка? Я умру скоро…»

Недалеко от моста через Чегем, уже восстановленного односельчанами Емуза, распрощались с Нартшу.

– Где тебя искать, если надо будет? – спросил Канболет.

Нартшу загадочно улыбнулся:

– Если надо будет, я всегда найдусь сам. Тебя, Тузаров, я больше никогда из виду не потеряю. А теперь поеду. Мои шалопаи ждут меня. – Он приветливо посмотрел единственным своим глазом на Кубати и Куанча. – Больше не играйте в чен [149] с Алиготом. Второй раз это может плохо кончиться. А за своего русского казака не беспокойтесь. Он теперь наш товарищ. Ему у нас нравится, да и деваться этому Жарыче [150] больше некуда. – Нартшу поднял коня на дыбы, развернул его на месте и поскакал в лес.

– Удачи тебе! – прогремел вслед Нартшу медвежий рев Канболета.

Солнце клонилось к закату.

Нальжан и Сана жили надеждами на возвращение «друзей Псатына», как они стали между собой называть наших героев. После отъезда Канболета они снова перебрались в свой дом и уже успели придать ему уютный вид. В хачеше все блестело чистотой – и висевшее по стенам оружие Емуза, и посуда, и большой медный котел над очагом, где были сложены сухие дрова, готовые в любое время вспыхнуть ярким гостеприимным пламенем.

Тлхукотли из соседнего коаже, попеременно сменяясь, несли охрану дома, делая это ненавязчиво, почти незаметно для хозяек. Они же и коней выгуливали.

Частенько наведывалась бойкая разговорчивая Хадыжа. Она умела отвлечь Сану и Нальжан от грустных размышлений и даже смешила их веселыми былями и небылицами.

Разговоров о том, что будет после приезда «друзей Псатына» (если они и в самом деле приедут), избегали. Пока лишь молили всех богов, имена которых когда-либо слышали, чтоб только «славные эти джигиты» остались целыми и невредимыми. Сана украдкой гадала на ножницах, пытаясь по звуку сдвигаемых колец угадать свою судьбу. Ничего определенного она так и не смогла услышать: только тихий скрежещущий скрип да короткий лязг, вызывающий в ее памяти жуткий блеск обнаженных клинков.

Нальжан знала, что по сравнению с племянницей ее можно считать почти счастливой, и потому она чувствовала себя виноватой перед «бедной девчушкой» и снова, как это бывало и раньше, старалась носить на лице маску излишне суровой невозмутимости. А пока и Нальжан и Сана ложились спать и вставали утром с одной и той же мечтой: вот прогрохочет по жердевому настилу моста дюжина конских копыт, и еще издали узнают они и гордого Канболета, и могучего юношу Кубати, и веселого, доброго Куанча…